Рукотворное море - [27]

Его мать все заговаривала с ним, а он с окружающими женщинами о том, что ему надо жениться. Это обстоятельство его очень веселило, и он усиленно мотал справа-налево, справа-налево головой и, щелкая пальцами, громко смеялся.

Вошел в вагон другой нищий — материалист. Этот был маленький, щупленький, физически вполне здоровый, весьма скептичный субъект. Сев на лавке рядом со слепым, он высыпал из шапки серебро и стал деловито подсчитывать.

Подсчитывая монетки, он обменивался деловыми фразами со слепцом. К сожалению, я их не запомнил. Затем, нахлобучив шапку, нищий-скептик тут же в вагоне выкурил папиросу, затем притулился к углу и заснул.

На вокзале я устроился в холодном углу, рядом с молодой крестьянкой и ее ребятами, копошившимися среди узлов и мешков. Вот уже третью неделю женщина с ребятами пробиралась в Ярославскую область и не могла пробраться. Они пережили страшную бомбежку в Осташкове, когда немцы всю ночь разносили уничтоженный ранее вокзал. Здесь их было несколько семейств, пробиравшихся в тыл из разных районов. Идут военные перевозки, и они все сидят и сидят. У мальчишки лет семи началось крупозное воспаление легких — это определила старушка-доктор, она тоже здесь сидит, — а в больницу мальчика не берут, нет здесь больницы. Мальчишка задыхается, бредит, кричит во сне. А когда он кашляет, страшно становится за его маленькие легкие, такой у него тяжелый, гулкий, как из бочки, кашель. Временами он затихает ненадолго, потом просыпается и начинает плакать, приговаривая с недетской скорбью: «Ох, лихонько мне! Ох, лихонько мне!» И женщина тоже точно приходит в себя из забытья и начинает метаться по обогревательному пункту, хватать за рукав каждого военного, каждого железнодорожника, пробивающегося среди распростертых тел и наваленных вещей, выспрашивая с причитанием и плачем, когда их наконец отправят отсюда.

Глухие вечера наполняли город. Черные шрамы улиц иссекали его лицо. Темные дома, словно непрочитанные книги в черных переплетах, стояли в нем, как в шкафу. И когда городские часы начинали бой, с каждым часом становившийся продолжительнее, казалось, что воет пес на луну. А когда ночь была пасмурна и не было луны? Тогда звон часов делался погребальным.

А между тем после войны время двигалось страшно быстро. Откуда-то приехали люди, поставили какие-то неуклюжие вышки, похожие на остов сложенного зонтика. Покопались, увезли с собой машины с глиной, и спустя совсем короткий срок, в это же лето, в городе закопошились рабочие и начали расти дома.

Тревожны и удручающи минные поля возле Новгорода — спустя 7 лет после войны. На жердочках красные и белые лоскутки — такими знаками где-то на Кавказе ловцы отмечали норы сусликов. Поля, густо заросшие сорняком и бурьяном, здесь не сеяли больше 11 лет. В траве — указатель «ячейка ефрейтора такого-то» и затем узкая тропка — проход.

Ясная Поляна. Дубовая роща. Трехсотлетние, махровые, в три обхвата дубы. Виды на окрестные поля. Широта и красота. Только такая могучая и прекрасная природа могла взрастить толстовский гений.

С балкона толстовского кабинета — вид на деревню.

В кабинете черный клеенчатый диван, на котором он родился.

В спальне коробочки с гигроскопической ватой и снадобьем Оскара Гетлинга — средство от изжоги.

Пустынная, скучная равнинная местность тянется до самой городской черты, когда сразу среди однообразного мелкого кустарника и травы начинаются городские улицы, трамвай, ярко покрашенные дома.

С этой стороны Ленинграда нет ни пригородов, ни дачных местностей. Эта своеобразная картина как бы символизирует оторванность бывшей каменной столицы российских царей от обширной избяной империи.

Как разновременны и разностильны здания, образующие площадь Исаакиевского собора — Исаакий, угол здания в духе Адмиралтейства, военное министерство, «Астория», Мариинский дворец, бывшее германское посольство — от ампира до стиля модерн — и как вместе с тем гармоничен и прекрасен ансамбль этой неровной и достопримечательной площади с ее синим мостом во всю площадь, с ее клодтовским памятником. Это есть свидетельство вкуса и чувства меры. Стремление создать ансамбль путем создания фасадов одного стиля совсем необязательно. Явления разных стилей отлично могут сочетаться друг с другом, если они умело подобраны.

Перед правым крылом Адмиралтейства — лев, этот особенный ленинградский лев, поставивший лапу на шар: выражение у льва скромное. Он похож на лягушку. Такие львы и на Стрелке, и перед каким-то заводом, и у Ломоносовского фарфорового завода. Флорентийский лев или лев с римского форума?

Второй постамент перед Адмиралтейством пуст: лев, возможно, разбомблен.

В саду перед Адмиралтейством — памятники Гоголю, Глинке, Лермонтову. В бронзовом виске Лермонтова — дыра от осколка. Его убил здесь немецкий металл.

Был у дома, в котором жил с 1912 года и умер Блок. Шумный, бессильный, стандартный жилой дом. Угол набережной реки Пряжки и проспекта Декабристов (бывшая Офицерская). Пыльно. Ни одного деревца. Напротив унылые кирпичные стены какой-то больницы. Бани. Вдали видны портальные краны — порт или верфь; при Блоке их, наверное, не было, и пейзаж был еще унылее. В нем нет не только ничего ленинградского. В нем вообще ничего нет. В сущности, даже и скуки нет.