Рукотворное море - [155]

Дети уселись вдвоем на весла, лодка все дальше уходила от берега, а Чикин сидел и думал, что без завода ему никак нельзя. Как можно работать на реке? Река и все, связанное с ней, хороши для отдыха, для баловства. Пришел, когда хочу, ушел, когда вздумается, — в этом твоя радость. А понравится ли тебе, если река станет обязанностью?

Лодка подходила к противоположному берегу. Уже видны были Чижатников, отдававший распоряжения Милованову, и с ними незнакомый человек, моторка у причала, сваленные возле бакенщицкой сторожки свежевыкрашенные запасные обстановочные знаки…

Чикин высадил детей, велел им бежать к сторожке бакенщика. Сам он немедленно должен был вернуться на завод. Сейчас ему казалось, что он не сможет дотянуть до завтрашнего дня, если не объяснится с заводским начальством, если не скажет, что с дурью теперь кончено. «Уж если я дам слово, они поверят. С кем не бывает: ну, осерчал, ну, поскандалил», — думал он, изо всей силы налегая на весла.

МЕД И ДЕГОТЬ

Не знаю, как теперь поезда из Ленинграда ходят в Приозерск, может, их перевели на электрическую тягу, но тогда я здорово влопался, забравшись на дачу к черту на рога. Впрочем, дело даже не в этом. Все дело в том, с какой противной неожиданностью я вдруг почувствовал, что много, в сущности, не понимаю и веду себя с наивностью ребенка.

Как вы, наверно, успели заметить, я человек немолодой. Ну, брюшко и лысина — это еще так-сяк. Главное — возраст довольно солидный и служебное положение: я — заместитель главного инженера Тюбе-Каштырской гидроэлектростанции, наверно, слышали про такую?

Рассказать же я хочу поучительную историю о наказанной добродетели или о гении и злодействе, как вам будет удобнее. А может, это просто смешная история, психологический этюд, и мне она кажется не только смешной, но и трагической потому, что я — натура впечатлительная и лицо, так сказать, пострадавшее. Одним словом, это история о меде… Ну, а раз о меде, то, значит, и о дегте, не так ли? В общем, бочка меда и ложка дегтя. Или, наоборот, смотря по тому, как вам будет удобнее.

Не стоит вдаваться в подробности и рассказывать, что такое Тюбе-Каштырская гидроэлектростанция с технической точки зрения. Замечу только, что это объект красоты необыкновенной, — это я заявляю вам как специалист. А мне как-никак уже за пятьдесят, и за последнюю треть века не одну замечательную стройку я начинал с нулевой отметки.

В то время, о котором пойдет рассказ, я был старшим прорабом по бетону. Ну, а бетон на Тюбе-Каштырской ГЭС был исключительный.

Сейчас у нас строительство приближается к концу, и вместо бетона, как заместитель главного инженера, я по уши погряз в вопросах труда и зарплаты. И финансы на мне, и планирование, и общие вопросы. А в те времена мы только сделали всю землю и подходила пора лезть в воду. И тут вдруг знакомые напевы, главного инженера проекта, а с ним и весь его синклит требуют к начальству в Ленинград. Наш Семен Борисович, однако, к опрометчивым решениям отродясь не имел склонности, и прыткость, как все здравомыслящие люди, справедливо полагал полезной только при ловле блох. Поэтому, естественно, он меня направил в Ленинград. Задача ясная: принять на свою могучую грудь первый удар критических песнопений, а там, по мере надобности, подкатят за пять тысяч километров и главное наши силы.

Тут самое время вам сказать, что к Ленинграду у меня с молодых лет отношение особенное. Не люблю высокопарных слов, но родился я в Козлове, ныне он зовется Мичуринском, а учился в Ленинграде, и все ленинградское для меня, просто скажем, — дорого до святости.

Если бы вы спросили, а что больше всего мне правится в Ленинграде, пожалуй, я не смог бы определить. День-деньской готов кружить по ленинградским улицам, по самым величественным и самым захудалым. Мне нравится самый воздух Ленинграда. Или, скажем, его окраска. В его ансамблях и перспективах всегда есть что-то таинственное. Вспомните Инженерный замок, например, или арку Новой Голландии. Достоевский его назвал самым умышленным городом во всем мире. Очень верная мысль. Где-нибудь в незнакомом углу попадется тебе вдруг дом из красного кирпича, эдакий, черт бы его взял, особенный питерский кирпичный дом. Стоишь и смотришь: что за удивительный неповторимый цвет у кирпичной кладки! Наверно, бесподобный цвет кирпича есть результат атмосферных условий, свойственных только Ленинграду. Но тебе это все равно. Ты смотришь и любуешься. Цвет бычьей крови, как древняя японская глазурь, так, что ли? Может, видели такую в музее? А просторы Невы! Вид, открывающийся с Дворцовой набережной! Слушайте, Кутузов уезжал отсюда в действующую армию принимать командование, и, ей-богу, тут ты и начинаешь соображать, что человек, живущий перед таким простором, таким величием, не побоюсь громких слов, не мог не выйти победителем в Великой Отечественной войне.

Однако все это присказка, сказка будет впереди.

Приехал я в Ленинград и не могу понять, что за странная пустота вокруг меня? Вроде бы те же лица в нашем «Проектэнерго», те же кабинеты, и рады мне, как прежде, — не так уж часто видимся, — а отделаться от ощущения, что в этот мой приезд все окружающие только и стараются, что обойти меня сторонкой, не могу. Мистика какая-то, ей-богу! Может, только один их деятель, некто Флегонтов, Павел Тимофеевич, старший инженер технологического сектора не отводит глаз, напротив, все поглядывает пристально, многозначительно, точно что-то хочет сказать, да не решается.