Рукотворное море - [134]

Через полгода Михейкин как-то собрался с духом и заехал к секретарю райкома, чтобы напомнить: срок мобилизации давно кончился, может, пора им всем укладывать чемоданы? Кириллов, секретарь райкома, человек суховатый, по словам Михейкина, от обсуждения вопроса отмахнулся, как от вещи, совершенно несерьезной, и стал говорить о партийных делах на строительстве агломерационной фабрики и о том, что газета мало внимания уделяет каменным карьерам на Заячьей горе; строители оттуда брали щебенку. Из райкома Михейкин вышел с ясным сознанием, что об отъезде и думать надо забыть: не выдержишь испытания — клади на стол партийный билет.

В редакции многотиражки, кроме Михейкина, работало пять человек. Ребята были хорошие, но неопытные, молодые, лишь на одного Кайтанова можно было положиться — он выполнял обязанности и выпускающего, и литсотрудника, и секретаря редакции.

Газета выходила через день на листе оберточной бумаги; почему-то нормальной они никак не могли получить. В области их утешали: оберточную бумагу не раздерут на самокрутки, точно рабочий народ предпочитал грубый табак папиросам и сигаретам, которых полным-полно было в магазинах, а для плоской печатной машины хороша и она. Оформление газеты было бедное, иллюстраций мало, так как в местной цинкографии не хватало цинка, и печать была неровная: то чересчур бледная, то слишком жирная. Хорошо ее помню, эту газетку «За металл» — много раз видел своими глазами.

До той поры, надо вам сказать, Михейкин никогда в газете не работал, и по его письмам можно было понять, что новая специальность увлекла его.

Впрочем, что говорить о его редких письмах ко мне, — он и Лизе писал теперь не очень часто — черт-те сколько навалилось работы, к вечеру он едва держался на ногах. Сперва Лиза все жаловалась на кухне моей жене, редко, мол, пишет Михейкин, видно, ему не до меня. А потом, я так думаю, и сама стала писать реже. Как известно из классической физики, действие равняется противодействию. Так оно и пошло со ступеньки на ступеньку. Может, сначала у нее никого и не было в Воронеже. А там, как плесень от сырости, кто-то завелся. Позже Михейкин рассказывал: когда он спохватился, почему Лиза так мало пишет, — было уже поздно, тем более что сам чаще писать не стал, и не потому, я думаю, что недосуг, скорее всего, надо понимать, из гордости. По вечерам иной раз он места себе не находил, рассказывал он позже, видно, чувствовал, что дома что-то неладно. А изменить положение уже нет средств, тем более когда между ним и женой тысячи километров расстояния. И этот чертов электрический свет, помню, жаловался он, желтый и тусклый, — там у них что-то перегорело на электростанции, — очень его нервировал этот неполного накала свет.

Конечно, вы скажете: перестал часто писать, она тоже не торопилась с письмами и что-то у нее, дескать, происходило, ну и что? Само по себе это ровным счетом ничего не могло значить. Мало ли что бывает в семейной жизни? И это правильная постановка вопроса. Во время войны люди мучились в разлуке четыре года, некоторые и вовсе, попавши в окружение, а то и в плен, считались без вести пропавшими, на других похоронные пришли, однако жены ждали, есть переписка или нет переписки. Ждали, тосковали, надеялись, верили. Конечно, те, которые любили. Вот в этом вся закавыка в конце концов: если любили!

Тем временем наступила зима, как полагается, и в одну ночь у них в Сибири все занесло снегом. Как-то, помню, он написал мне о бульдозерах, ведущих борьбу с заносами, о том, как по всему поселку скрипят под ногами промороженные настилы тротуаров, и снег кругом, — идешь по поселковой улице, как в снежной траншее. Среди этих лирических, но необязательных подробностей через все письмо — одна тревога, что с Лизой.

Представляете мое положение как соседа и товарища? Мы с женой давно уже догадывались, что у Лизы кто-то появился, и, зная ее, мы понимали: обстоятельство серьезное. Впрочем, она ничего, собственно, и не скрывала. Тот, другой, правда, ни разу не появлялся, да ведь это и не обязательно — хватало телефонных переговоров, как-никак общий коридор. И по вечерам ее никогда теперь не было дома. И на лицо взглянешь — любовь, любовь!

Как ни горько нам было все это видеть, мы с женой с ума не сошли и подлецами не стали, чтобы даже как-то намекнуть Михейкину: плохи, мол, дела с Лизой. А приедет он, что ему ответишь? Поговорить с Лизой, образумить ее? Да какое мы право имеем вмешиваться? И человек она взрослый, самостоятельный. Знаете, когда в горах обвал, вот хоть на Памире, прежде чем все рухнет и понесется, какое-то мгновение никаких серьезных перемен — только странно и непонятно камни слегка сдвинулись с места и наклонились деревья — и в ту же секунду дикий грохот, треск: все сорвалось, понеслось, взорвалось!

Между тем время шло, и как-то само собой сошла на нет острота, тревога затонула, затерялась в рабочей сутолоке. Газета теперь выходила на четырех полосках. Бумага была все та же — оберточная, шершавая, разных цветов. Михейкин признался мне как-то, что многотиражка «За металл» напоминала ему политотдельские газеты времен гражданской войны, которые он видел в музее краеведения, и он стал печатать в ней такие же громкие, патетические шапки, как в тех красноармейских газетах, когда его еще и на свете не было, и людям это нравилось. Позже Михейкин рассказывал, что возвышенные, романтические представления иногда мешали ему правильно видеть положение вещей. А может, помогали? Об этом ничего определенного я сказать не могу.