Рукопись, найденная в Мальстрёме - [2]

А еще я понимал: я подстроил все так умно, что Дикки нипочем не придет в голову обвинить меня. Он всегда будет думать, что произошел несчастный случай.

Тем не менее даже тогда я не совершил ошибку, недооценив врага. Когда Дикки наконец очухался и похромал домой, припоминаю, что я принял решение впредь избегать лобовых атак. Меня посетила изумительная идея.

Карсуэлл.

Так звали старого учителя, ядовитого, как змея, до безобразия несправедливого к нам, мальчишкам. После одного особенно мерзкого его выступления я подбил Дика уговорить одноклассников не делать домашку и не отвечать, если их вызовут на уроке. И я знал, что Дик это домашнее задание уже сделал.

Итак, собравшись в дальнем углу школьного двора, мы со всей церемониальной торжественностью, свойственной мальчишескому племени, договорились устроить мятеж. После этого все разошлись, и мы с Диком двинулись домой. Дорога вела нас мимо полицейского участка и кирпичного желтого здания суда. Небрежно, словно это не имело никакого значения для моей молодой жизни, я сообщил Дику, что, вообще-то, задуманный нами бунт — штука довольно серьезная. Ведь за учителем стоит директор школы, а за директором — полицейский. Дик вжал голову в плечи, когда с ним поздоровался добродушный офицер Мейсон. До дома мой дружок дошел уже совсем несчастным.

Я предусмотрительно подождал, пока он поговорит со своей матерью — я ей никогда не нравился, и это было взаимно. Мучимая мигренью, она лежала в сумрачной гостиной. Она произнесла что-то вроде:

— …И всегда будь хорошим мальчиком.

Когда Дик на цыпочках вышел из гостиной, я сказал ему словно под влиянием момента:

— Фу-ты, Дик, а я не знал, что твоя мать так больна. Спорим, если ты попадешь в переделку, она страшно разволнуется и с ней может что-нибудь случиться.

Стоя в темной прихожей, он скорчился, будто у него разболелся живот.

На следующее утро Карсуэлл вызвал Дика в начале урока. Возможно, он нутром почуял бунт и был достаточно умен, чтобы потянуть за самое слабое звено. Дик, сидящий за задней партой и надежно прикрытый толстым пареньком перед ним, машинально и очень быстро черкал в тетрадке — такая у него была привычка. Я заметил, что в этот раз он выводил слова, а не узоры и что карандаш метался с мнимой бесцельностью. Я с одобрением разглядел слова «полиция», «тюрьма» и «мама».

Карсуэлл сморщил мясистую физиономию и повторил вопрос, уже раздраженно. Карандаш Дика вздрогнул и остановился, а потом мой дружок, словно во сне, выдал правильный ответ.

Мятеж закончился пшиком. Никто из учеников не решился восстать против Карсуэлла в одиночку, хотя все и были рады оправданию за несделанную домашку. Естественно, Дика обозвали предателем, несколько ребят затеяли с ним драки, которые он проиграл, зная, что провинился. Этот удар по своей гордости он так и не забыл.

К тому времени, когда мы поступили в колледж, я отточил мои пыточные методы до совершенства. Первым делом отправился к преподавателям Дика и каждому сообщил примерно следующее: «Ричарда Слейда чрезвычайно интересует ваш предмет. Возможно, он станет делом его жизни. Дикки очень многообещающий студент, заслуживающий особого внимания».

Естественно, они почувствовали себя польщенными, и это отразилось на их отношении к Слейду. Через несколько месяцев я нанес преподавателям второй визит. Я сказал: «Теперь я понимаю, что ошибался. На самом деле ваш предмет Ричарду Слейду неинтересен. Он принял временное увлечение за неодолимую интеллектуальную одержимость. Трудно сказать, в какой сфере лежат его истинные интересы. Возможно, у него нет способностей вообще ни к чему».

Бедолага Дик не мог понять причин внезапного охлаждения к нему преподавателей, хотя, к моей радости, это его глубоко ранило.

В итоге (какая изумительная ирония!) он посвятил себя психологии, из курса которой у него не осталось никаких реальных знаний, кроме обрывков информации вроде такого: «автоматическое письмо в некоторых отношениях эквивалентно бессознательному выписыванию слов».

Его привычка рассеянно черкать на бумаге с годами усилилась. Это навязчивое состояние вызвало краткий всплеск интереса в классе по экспериментальной психологии и подверглось поверхностному изучению. Ничего нового Дик не узнал, но взял за правило сохранять образчики своего автоматического письма, обычно даже на них не глядя, поскольку в дальнейшем он возненавидел свой «дикий талант», периодически включавшийся, даже когда он спал.

В тот период я не особо издевался над Слейдом — это было частью моего плана по усыплению его бдительности. «Следует избегать преждевременных встрясок и поспешных шагов, — повторял я себе. — Он должен жить в иллюзии, что плывет в сонном, спокойном потоке, пока я не поймаю свою рыбку на крючок на жучок под каток разорву кровоток вырву нитку кишок а потом в котелок и налью кипяток бедный мой дурачок ты не видишь снасть и не чуешь власть как пошла мне масть тут тебе пропасть покуражусь всласть нагнетая страсть нагнетая ненависть к девушкам с девушками с девушками».

Я воспользовался тактикой, доказавшей свою эффективность в ситуации с преподавателями. Разыгрывал партию в два хода: «Слейд тебя любит» и «На самом деле Слейд тебя не любит, возможно, он вообще не способен любить», пока не довел некоторых его пассий до прискорбно невротического состояния, когда они были готовы зарезаться сами или зарезать Слейда. В обоих случаях страдал Дик — в первом даже больше. И это доставляло мне удовольствие.