Рукопись, найденная на помойке - [4]

– Зачем? – растерянно спросил он, и большие его зеленые глаза под неподобающими мужчине ресницами заблестели по столь же неподобающей мужчине причине. – Разве у нас в Питере нельзя в университет поступить?

– Можно. Только они меня начнут донимать: а когда ты выйдешь замуж? Когда нам внука родишь? «Нам», понимаешь? С детьми как-то косо получилось, так хоть на внуках отыграемся. Устала уж… и так всю душу вымотали: а у тебя есть парень? А кто он? А почему ты не заменишь очки на линзы? А почему не сделаешь завивку? Их-то какое дело! Все эти мамины подружки: тётя Софа, тётя Маша… ути-пути, сю-сю-сю… Я их терплю семнадцать лет, надоело! Я хочу заниматься наукой! И не нужны мне никакие ни мальчики, ни девочки, ни вообще… и размножаться я в ближайшее время не планирую. Да и потом посмотрю, стоит ли. Ведь нам грозит глобальная экологическая катастрофа! В общем, ты меня прости, Мишель… Но ты уже достаточно большой, чтобы постоять за себя. А если что… ну если серьезное что… тогда зови меня – я приеду…

– А у меня… у меня есть парень… я… влюбился, – неожиданно сказал Мишель. – Я не хотел говорить, но…

Дина, до тех пор стоявшая, очень-очень медленно опустилась на стул.

– В кого?

– Он старше меня… В десятом классе… Он танцует, как бог. Его Данила зовут. Я это никому не говорил, тебе вот только.

– А… а он? Он тоже?

Немного помедлив, Мишель взял со своего стола и протянул сестре ту самую тетрадку для дневника.

– На. Прочитай.

– Ты уверен?

– Да. Ты – это все равно, что я. Я знаю.

Дина взяла тетрадку.

– Вечером прочту, ладно?

Она внимательно посмотрела на брата, словно давно не видела. Когда живешь бок о бок, не замечаешь, как меняется человек. И вот уже перед тобой не «маленький лорд Фаунтлерой» в локонах и не несчастный, запуганный коротко остриженный ребенок, а худенький, но мускулистый подросток с заострёнными правильными чертами лица, лишившегося девчачей прелести, но получившего взамен какую-то особенную хрупкую одухотворенность; с теми же прекрасными зелеными глазами под неправдоподобно длинными ресницами, но каким-то новым взглядом – грустным и счастливым одновременно; с отпущенными вновь волосами – но уже не локонами маленького принца, а шевелюрой романтического бунтаря. И почему-то, глядя на него, спокойная и рациональная Дина почувствовала неожиданный приступ страха.

Утром, отдавая тетрадь, она сказала:

– Знаешь, я передумала уезжать. Ты прав, у нас очень хороший университет. И еще… ты не должен думать о себе плохо. О своих желаниях. Да, ты отличаешься от большинства, но это не преступление и даже не болезнь. Это просто как… ну, вот одни пишут правой рукой, а другие левой. И… скажу тебе как будущее светило биологии: у животных это тоже бывает. Я в иностранном журнале читала. А значит, это не нарушает законов природы. Понимаешь?

– Да, но… за это ведь в тюрьму сажают. Почему?

– Потому что люди несправедливы. Такая вот особенность биологического вида. Поэтому ты просто будь осторожен. Ты ведь умеешь молчать, верно?

Молчать он умел. Ему вообще не слишком нужны были слова: у него появился другой язык, беззвучный, но более красноречивый.

* * *

Став постарше, Мишель, конечно, понял, что мужчина даже в классическом балете – вовсе не обязательно «подпорка» для балерины. Узнал имена Рудольфа Нуриева и Михаила Барышникова. Душа живет в артисте – или она есть, или ее нет, – и дело не в его половой принадлежности или технических приемах. Ну и современный балет, конечно. Там все не так, как в классическом. Но Мишель все же оставался предан классике: может быть, потому что так сильно было его первое детское впечатление, то ощущение, когда в белом лебеде на сцене Мариинского театра он увидел себя. Ему казалось, что строгие правила классической хореографии создают тот каркас, на котором держится гармония. В противном случае чувство будет слишком обнаженным, бесстыдным, и оттого потеряет свою силу.

Приученный с детства скрывать свои мечты, Мишель в какой-то момент пришел к убеждению, что так и должно быть: самое главное остается невысказанным, и только поэтому навсегда сохраняет свою ценность. Абсолютная нагота не сексуальна – влекущим и возбуждающим становится тело, прикрытое полупрозрачным покровом. Когда танцор в современном балете катался по сцене и корчился от страсти или страдания, Мишелю становилось неловко, неудобно, словно он в неподобающий момент зашел в чужую спальню; ему просто хотелось отвернуться. Когда же отчаяние или страсть сквозили в каждом отточенном и, казалось бы, клишированном движении строгого классического танца – вот тут он мог испытать и трепет, и сочувствие.

В училище они подробно изучали античную мифологию. Больше всего тронули Мишеля две истории: миф об Аполлоне и Гиацинте, несмотря на пуританское изложение, понятый, вернее, почувствованный им как история любви юноши и мужчины, и миф об Амуре и Психее – любви и душе. Он подумал, как было бы замечательно станцевать Психею, душу, которая сначала подвергает любовь сомнению и тем ранит, оскорбляет ее, а затем проходит долгий путь познания, чтобы соединиться с возлюбленным и через любовь обрести бессмертие.