Рука Москвы - [33]

Все это было очень странно. Голубков набрал номер мобильного телефона Пастухова, но получил сообщение, что абонент недоступен. Через четыре с половиной часа, когда самолет Люфтганзы уже наверняка приземлился в Таллине, повторил вызов. Тот же эффект. Еще через час. То же. Пастухов намеренно не выходил на связь. И никаких объяснений этому не было.

В кабинет Голубкова заглянул начальник Управления генерал-лейтенант Нифонтов, заполнив своей рослой фигурой дверной проем. Молча взглянув на раскрытую перед Голубковым папку и оценив его задумчивую позу, кивнул:

— Потом зайди.

Голубков вернулся к архивному делу — будто перенесся в послевоенную Москву.

Стилистика протоколов его не удивляла. В НКВД, а позже в МГБ, существовало четкое разделение труда. Одни следователи, «забойщики», выбивали из арестованных показания, а другие, «литераторы», оформляли так называемые обобщенные протоколы. Один из них, полковник госбезопасности Лев Шейнин, даже был членом Союза писателей, его пьесы шли в московских театрах.

В первой паре следователей, допрашивавших Мюйра сразу после ареста, полковник Лихарев был «забойщиком», а полковник Гроверман «литератором». То же было и во второй паре: «забойщик» майор Шишкин и «литератор» старший лейтенант Фролов. Правда, квалификация этих «литераторов» была не такой, чтобы из них получились писатели. Из Гровермана уж точно не получился. Он был арестован в 1951 году вместе с министром госбезопасности генерал-полковником Абакумовым по обвинению в заговоре с целью захвата власти, 19 декабря 1954 года приговорен к расстрелу и в тот же день расстрелян одновременно со своим шефом и группой товарищей, полковников-важняков из Следственной части МГБ СССР, среди которых был и допрашивавший Мюйра «забойщик» полковник Лихарев.

Удивляло другое. Почему на первые два допроса Мюйра, проведенные сразу после его ареста, были брошены главные силы Следственной части? Два полковника, старших следователя по особо важным делам, ночью допрашивают только что арестованного молодого эстонца. И допрашивают о таких деталях его частной жизни, о такой, в сущности, ерунде, что даже самому Мюйру это показалось странным.

Значит, не ерунда?

После первых двух допросов, проведенных Лихаревым и Гроверманом, Мюйра три месяца держат в одиночке, а потом отдают костолому Шишкину, чтобы тот выбил из него нужные показания. Нужные, чтобы подвести его под расстрел. Значит, он стал не нужен? После того, как на первых допросах рассказал то, что рассказал.

А что он, собственно, рассказал?

Опытный глаз Голубкова без труда разделил все вопросы на три группы.

Первая группа вопросов носила проверочный характер. Любой разведчик, вживаясь в легенду, обставляется огромным количеством мелочей. Любой контрразведчик прежде всего оценивает их достоверность.

Длинная узкая юбка. Шляпка с вуалью. Цвет шляпки, длина вуали, детали одежды. Как она сняла шляпку и куда ее положила. Как она сняла юбку. До какого места Мюйр проводил Агнию. Все это были вопросы, имевшие целью убедиться в правдивости показаний Мюйра. Наверняка они повторялись еще не раз и не два в тех частях допросов, которые не были включены в обобщенные протоколы. И при анализе сравнивались в поиске нестыковок. Любое, даже самое ничтожное несовпадение в показаниях означало бы, что Мюйр врет.

Вторая группа вопросов очевидно преследовала получение информации об Агнии Штейн. Не об Альфонсе Ребане и его отношениях с Агнией Штейн, что было бы естественно. Нет, об Агнии Штейн и ее отношениях с Мюйром.

И наконец третья группа вопросов: об Альфонсе Ребане. В этой группе был только один вопрос: «Знал ли Альфонс Ребане, что Агния Штейн собирается идти к вам?»

И все? О главном фигуранте сюжета?

Тот-то и оно, что все.

А вот тут и у генерала Голубкова начинались вопросы.

Почему двум полковникам-следователям отношения Мюйра с этой девушкой показались более важными, чем то, что он изложил в своей докладной на имя министра МГБ Абакумова? А изложил он вполне реальный план вербовки начальника разведшколы Альфонса Ребане.

Почему никто не заинтересовался этим планом?

Вернее, так: почему начальник оперативного отдела и начальник управления Эстонского МГБ сначала горячо заинтересовались планом Мюйра, а потом, запросив Москву, не просто потеряли к нему всяческий интерес, но и в приказном порядке запретили Мюйру заниматься этой темой?

Ответ на все эти вопросы был только один: потому что к тому времени, когда молодой эстонский оперчекист Матти Мюйр взял след своего давнего врага и соперника и предложил план вербовочного подхода к нему, начальник разведшколы Альфонс Ребане давно уже был завербован и работал на советскую госбезопасность.

И никакого другого ответа не было.

Голубков даже головой покачал, представив, какой переполох поднялся в Москве, когда тщательно законспирированный агент Альфонс Ребане сообщил в Центр о странном письме, которое он получил через пастора местной церкви.

Вероятно, посланца Мюйра органы так и не вычислили. Иначе все сразу стало бы ясно. И вышли на Мюйра только после того, как он сунулся в оперативное сопровождение диверсанта. И обошлись с ним, нужно признать, довольно гуманно, если это понятие вообще применимо к тем временам, когда любовь к человечеству не включала в себя любовь к человеку, а скорее наоборот. Могли ведь сразу посадить или даже устроить несчастный случай со смертельным исходом, что было бы, конечно, самым простым выходом из положения. Но нет, сначала попытались образумить, запретили заниматься Альфонсом Ребане, но этим лишь подогревали его азарт. И только потом, когда поняли, что ничем его не остановить, пришлось посадить. А что делать? Сам напросился. Ну, а когда посадили, тут уж процесс пошел по накатанной колее.