Рудобельская республика - [95]

Освобождены Новогрудок, Волковысск, Гродно. Белосток встретил красных бойцов хлебом-солью. Председатель Временного революционного комитета Польши Юлиан Мархлевский горячо приветствовал красные полки. «Не для того вступают в Польшу наши русские братья, чтобы ее завоевывать, — говорил он. — Нынешнюю войну им навязало польское правительство. Они сражаются прежде всего за мир для себя, ибо только мир даст им возможность возвратиться домой, даст возможность строить новую жизнь».

С конным корпусом Гая по дорогам Польши ехал и комбат Александр Соловей. Он радовался, что идут последние бои, что к осени эти измученные войной хлопцы возвратятся в свои села, возьмутся за плуги и лукошки с зерном. Придет до дому и он. Давно уже осточертело наступать и отступать, в жару и стужу ночевать в поле, столько лет воевать. А пока что… пока что надо первому бросаться в атаку, пробираться во вражеский тыл, ходить в разведку. Его видели в гуще самых горячих схваток, он не столько приказывал, сколько вел людей за собой.

Чем глубже втягивалась Красная Армия в Польшу, тем тяжелее становились бои. Пилсудский мобилизовал всех способных носить оружие. Антанта дала это оружие и во главе польской армии поставила опытного французского генерала Вейгана.

Красные полки в каждом бою несли тяжелые потери. Обозы с боеприпасами и продовольствием отстали в дальних тылах. Уже были видны огни Варшавы, а Пилсудский слал в бой все новые и новые силы. На Висле части Красной Армии вытянулись в тоненькую цепочку, не имели резервов, не успели закрепить занятые рубежи. И, не выдержав натиска превосходящих сил, Красная Армия отступила.

Осенью в ревком принесли заклеенный хлебным мякишем конверт. Химическим карандашом на нем было написано: «Рудобелка, Бобруйского уезда, Роману Соловью».

С весны Романа не было на свете. Ганна перебралась к своей родне в Залесье, как в воду канула и Марыля. Одни говорили, что и ее вместе с отцом застрелил Сымон Говоровский, другие — что убили возле Березовки. А толком никто ничего не знал. Отдавать письмо было некому. Повертел его в руках новый председатель Игнат Жинко.

— Кому же отдать? — спросил у секретаря Карпа Жулеги.

— Кому ты отдашь? Распечатай, да и почитаем, — предложил Драпеза, — может, что про Александра дознаемся. Сколько уж времени прошло — ни слуху ни духу…

Игнат разорвал конверт. На плотной желтой бумаге бойким почерком с писарскими завитушками было написано:

«Уважаемый дядька Роман Соловей!

Письмо пущено 29/VIII 1920 года. Пишет Вам товарищ Вашего сына, командир роты 472-го полка Степан Герасимович.

Мы с Александром Романовичем служили в Бобруйском караульном батальоне, вместе были в Смоленске, били белые банды у Освеи и Режицы, с корпусом товарища Гая наступали на Варшаву. Про отвагу нашего командира Александра Романовича знает весь корпус.

Утром 15 августа товарищ Соловей А. Р. и еще шесть конников прикрывали обоз с ранеными бойцами. На них налетел целый взвод улан, и завязался неравный бой. Долго сражались красноармейцы. Девять улан они положили, но справиться со всеми не хватило сил. Когда погибли товарищи, Александр Романович отбивался один. Уланы окружили его и порубали нашего командира. Даже коня его порубали.

Александра Романовича мы схоронили в молодом сосняке возле местечка Кольно. Это аж по ту сторону Немана. На могиле поставили березовый столбик и написали имя и фамилию.

Не убивайтесь, дорогой дядька Роман. За смерть товарища Соловья мы отомстим мировому капиталу!

Низкий поклон от всех боевых друзей Вашего сына.

Комроты С.  Г е р а с и м о в и ч».

Письмо выпало из Игнатовых рук. Он молча опустил голову. Кто-то тяжело вздохнул:

— И такого человека смерть не пощадила!

— Не смерть, а вороги наши, чтоб их перун побил!

У порога Гэля держала на руках черноокого хлопчика в полотняном чепчике. По ее лицу текли слезы. Заголосила Параска и выскочила из волости.

Над крыльцом трепетал слегка вылинявший за лето тот самый алый стяг, который когда-то Александр принес в солдатском мешке.

Низко над пыльным полем повисло багряное солнце. Борозды блестели жирной, перевернутой плугом землей. Ничего не видя перед собой, Параска узкой межой помчалась за село. Жесткие сухие будяки хлестали по ногам, слезы и солнце слепили глаза.

По мягкой пашне ровной цепочкой шло человек двадцать сеятелей, без шапок, в чистых полотняных рубахах. Они споро взмахивали руками, и зерна, словно капли золотого дождя, падали на землю. Казалось, сеятели идут в мерцающем круге огромного солнца. Следом в розоватой пыли колыхались силуэты бороновальщиков. Параска подбежала к своему Васильку. Маленький запыленный мужичок в холщовых штанишках еле поспевал за лошадью. Параска хотела вытереть слезы, но только размазала их по щекам.

— Ты чего, мама?

— Прибежала поглядеть, как ты здесь управляешься.

— А чего ж плакала?

— От радости, сынок. Глянь, земли сколько у нас теперь. Свободу завоевали, и ты уже работником стал.

— А никто ее больше не отнимет? — погоняя коня, спросил Василек.

— А ты разве отдашь кому? — шагая рядом с сыном, сказала Параска.

Василек помолчал.

— Кто ж это отдаст?

Параска улыбнулась, взяла вожжи из рук сына.