Рудобельская республика - [94]

— Вставай, старая падла! — крикнул издалека Сымон.

Роман не шевелился.

— Поднимайся, слышишь? — Сымон осторожно начал подкрадываться к колоде. Остановился шага за два, прислушался — не слышно, чтобы дышал. Изборожденная глубокими шрамами морщин шея побелела как бумага; пожелтела и обессилела отброшенная назад рука. На чуть пробившейся травке Сымон увидел кровь.

Он расстегнул френч, повернулся и побежал. Отойдя еще раза два оглянулся. В лесу было тихо. Только тинькали птицы да снова стучал по елке дятел.

Как раз в эту ночь, когда в каждой церкви правили всенощную, рудобельские партизаны переправлялись через Березину в родные леса. Обмундированные 8-й дивизией, вооруженные винтовками и пулеметами, они теперь были скорее похожи на регулярную часть. У каждого даже был свой документ — кусочек картона величиной со спичечную коробку. На нем — круглая печать штаба дивизии и надпись: «Партизан тыла».

Документы выдали перед самой отправкой через линию фронта, чтобы случаем не задержали красноармейские части, стоявшие у Березины. В самом глухом месте красноармейцы переправили партизан на челнах и на небольшом плоту. Только что сошел лед. Гудела большая вода, от реки тянуло холодом, а темень — хоть глаз коли. Такая ночь как раз и была партизанам на руку. Возвращалось их человек сто пятьдесят, молодые остались в 8-й дивизии. Когда записывались добровольцами, говорили своим: «Все одно, с какого бока ягомостей бить: вы оттуда, а мы — отсюда, как раз дома и встренемся».

А белополяки радовались, что с рождества не слышно было на Рудобельщине партизан: части отвели под Бобруйск, а здесь оставили только гмину, несколько полицейских пастерунков и полевую жандармерию. Расхаживали победителями и хозяевами. Им не снилось даже, что как раз на всенощную отряды Максима Левкова, Андрея Путято и Игната Жинко возвращались в дремучую пущу и обосновывались в лесных буданах. Партизаны рубили еловые лапки, мастерили из них постели, затыкали щели мхом. Левков понаблюдал, как по-хозяйски управляются хлопцы возле буданов, и разозлился:

— А не зимовать ли тут собираетесь? Бросайте дурную работу! Ночи две поночуем, осмотримся, ударим по волости, выкурим поляков и — до дому.

— И то правда, — соглашались хлопцы и оправдывались: — Коли ж руки без работы чешутся.

У маленького будана в чугунном казане Параска варила похлебку из пшена. На необструганном древке, прибитом к будану, висел слегка вылинявший ревкомовский стяг. Женщина перехватила веселый взгляд командира.

— Сушу, а выглажу уже дома. Скоро же над волостью вывесим.

— Скоро, Параска. И теперь навсегда. Не сегодня-завтра Красная Армия ударит по всему фронту, а здесь мы поможем. Так что скоро и детей обнимешь.

— Дай же боже. Подросли, видать, за зиму. Узнают ли?

— Где ж они теперь?

— У матери на футоре маются. Бульба есть, так чего им бедовать? А сердце все же ноет. Только б здоровенькими были.

Параска тосковала по детям, по своей хате и думала, думала про Александра Соловья. Это он перевернул всю ее жизнь. Кажется, кликнул бы — в огонь за ним бросилась.

Она тихо вздыхала и порой даже молилась за него.

На другой день пасхи партизанские разведчики узнали, что кто-то застрелил старого Романа и он до сих пор лежит у дороги. Ночью отряд Андрея Путято окружил Хвойню. Неслышно сняли часовых, и за каких-нибудь полчаса от жандармерии и пастерунка ничего не осталось. Левков в ту же ночь захватил Рудобельскую волость, а Игнат Жинко со своим отрядом выбил взвод легионеров из имения.

В середине мая 1920 года в волости уже не осталось ни одного оккупанта. Партизаны перешли Птичь, бои гремели между Затишьем и Рожановом, а через Поречье на помощь партизанам шла Красная Армия. Она начала наступление по всему фронту. Дрогнуло, закачалось и сдвинулось, как весенняя льдина, вооруженное, обмундированное и откормленное Антантой войско. Оно оставляло белорусские местечки и села, города и городки. Легионеры врывались в хаты, хватали все, что может пригодиться в дороге, — горшочки с медом, сало, масло, яйца. Отступая, разрушали мосты. Они боялись лесных дорог: березняки и ельники палили по оккупантам — партизаны отбивали обозы с награбленным добром.

Конница и двуколки мчались напрямик по густому колосящемуся житу: так было безопаснее. Тянулись черные дороги в зеленом ржаном море — вбитые в землю стебли силились и не могли подняться, их снова и снова топтали копыта уланских лошадей, кованые колеса обозов и сапоги пехоты.

Хлеборобы смотрели на все в немом отчаянии. Тот, чьи полоски попадали под копыта и колеса, сразу становился нищим.

Над большаками и полями подымались густые пыльные облака, небосвод затягивало дымом далеких и близких пожаров — пилсудчики вымещали злость на соломенных крышах убогих хатенок и обомшелых хлевушках. В зной они пылали, будто свечки.

С каждым днем легионерам приходилось ускорять шаг: Красная Армия гнала их по всему фронту — от Днепра до Припяти. Были освобождены Слуцк, Бобруйск, Осиповичи, Мозырь. В июле пилсудчики оставили Минск. А вдогонку неслась краснозвездная лава: «Ура! Даешь Варшаву!»

Упрямо шагала пропыленная и пропотевшая пехота: ботинки, сапоги, разбитые лапти топали по пыльным большакам Беларуси. Села угощали бойцов хлебом и квасом, черникой и огурцами. Подтягивались роты и взводы, напрягались колючие, давно не бритые кадыки, и над полевыми просторами, над потоптанным житом летела походная песня.