Рудобельская республика - [84]

— Неужто Степка?! — обрадовался Соловей.

Навстречу выдвинулась винтовка.

— Проходи направо! — крикнул часовой.

— Чего доброго, еще сдуру и выстрелишь, — спокойно ответил командир.

— Хлопцы, Александр Романович здесь! — обрадовался Герасимович.

— Вот это молодцы! — забираясь в вагон, воскликнул Соловей, стал швырять на платформу связанные по нескольку пар ботинки и сапоги. Они пахли дегтем и кожей, поскрипывали и с грохотом падали на настил.

Мулявка вытащил из угла три больших свертка, обшарил пол, не осталось ли чего.

— Ну, все. Хорошо, что успели.

Только они выскочили из вагона, паровоз пронзительно свистнул, окутался клубами пара, и поезд медленно покатился по припорошенным снегом рельсам.

— Я побегу за подводой, — сказал Мулявка, — а вы здесь караульте. — И, перепрыгивая через пути, исчез в замети.

Караулить на платформе остались втроем.

— Рассказывай, как это вам удалось? — не терпелось Соловью узнать обо всем.

— Приехали мы в Москву утром. Город засыпан снегом. Глядь, как на наше счастье, извозчик стоит; подошли, думаем, враз доскачем. А он ни в какую: конь, говорит, отощал, и троих не потянет. Отправились пешком.

— Да я разве у тебя про клячу извозчичью спрашивал? Ты мне скажи, Ленина видели? — не выдержал Соловей.

— Видели, видели, товарищ командир, — успокоил Лукашевич. — А Степка другим манером и рассказывать не умеет.

— Ежели такой умник, сам рассказывай, — насупился Герасимович.

— Пришли это мы, значит, до Кремля, — начал Лукашевич, — часовой стоит, документы проверяет. Показываем свои мандаты. Глядел, глядел, потом дернул за какую-то проволоку. Ждем. Приходит разводящий. Товарищ Мулявка так ему просто и начинает: «Доложите, это самое, Владимиру Ильичу, донесения с фронта привез Иван Мулявка и просит принять». Помялся это разводящий, помялся. Может, говорит, кто другой примет? «Нет, браток, только до товарища Ленина».

— Похвалялся, а и сам извозчичью кобылу оседлал, — перебил Лукашевича Степан и уже больше не дал ему рта раскрыть. — Одним словом, товарищ командир, привел нас курсант в огромный дворец, приказал сдать оружие и шинели и повел. Заходим в большую дверь. В комнате тихо-тихо. Женщина нас встретила, на столик газет и журналов положила. Читайте, говорит, а сама — в кабинет. Вышла и попросила обождать немного. Сидим, ждем. А погодя из двери — шасть и просто к нам идет и улыбается невысокий быстрый человек. Ага, сам товарищ Ленин. Я его сразу узнал. Ну, вылитый как в газете. Руку всем подает, а Мулявку нашего за плечи взял «Узнаю, узнаю, — говорит, — Иван… не подсказывайте… Алексеевич. Прошу», — и показывает на кабинет. А мы и не знаем, идти или сидеть. Вот он, — Степан кивнул на Лукашевича, — потянул меня за рукав, мы, дураки, и остались. Долго не было Мулявки. О чем они там говорили, брехать не буду, не слышали. А как вышел, так аж конопатинки светились от радости. Бумажкой трясет. Потом в дороге рассказывал, как Владимир Ильич узнал о нашем полку, так правда али нет, будто бы говорит товарищу Мулявке: «Раз вы красные коммунары, даем вам еще три штуки красного сукна командирам на галифе». Вот оно, — Герасимович носком ткнул в обшитые рогожей тюки.

По снегу, перемешанному с песком, заскрипели сани — Мулявка остановился неподалеку от вокзала.

— Сколько всего здесь? — поинтересовался Соловей.

— В самый раз. Четыреста пар получили.

В метельном декабре 1919 года через Невель и Себеж батальон Соловья пробирался по вражеским тылам. Белолатыши занимали Двинск, Краславу и Освею. Они стремились расширить фронт на северо-восток до речки Синей.

Остановить их, отбросить назад и соединиться с основными силами полка должен был интернациональный батальон Александра Соловья.

Красноармейцы шагали против ветра. Вьюга завывала и секла колючим снегом, слепила глаза, толкала в грудь. А бойцы, похожие на снежные столбы, двигались навстречу ветру и врагу. В снежной круговерти ничего не было видно: куда ни глянешь — кружится белый смерч, ломает хрупкие камышины. Батальон вышел к озеру. Зима заковала его толстым слоем льда и завалила глубоким снегом.

Остановились в небольшой приозерной деревеньке. На изгороди зимовали старые дырявые невода, возле сараев и амбаров лежали перевернутые челны и лодки. По всему было ясно, что здесь живут рыбаки. Сельчане сдержанно и настороженно глядели на солдат.

— Лихо его разберет, где свои, где чужие, — заговорил дед с позеленевшей от самосада бородой. — Тут латыши и там латыши. Колотят друг друга. А за что, кабы спросить, и сами не ведают.

— Не, дед, — возражал комиссар Ясюнас. — Знаем, за что. Мы за латышский народ воюем, за его свободу, а те — за панскую власть, за то, чтобы нас снова запрячь в ярмо да и погонять еще.

Вечером комиссар натянул на себя домотканую свитку, обул лапти с суконками, подпоясался веревкой, заткнул за пояс топорик для виду, будто отдушины прорубать на озере, и подался на ту сторону. Он вырос в Латгалии, знал эти места, умел хорошо разговаривать по-латышски и по-белорусски, потому и попросился в разводку.

Соловей до рассвета ждал своего комиссара. Боязно было за Ясюнаса и тревожно от немой неизвестности. А заваруха мела уже вторые сутки. Страшно даже высунуться из теплой хаты. И все же командир поднял батальон и повел на ту сторону озера.