Рудобельская республика - [82]

— Стой, пся крев! — крикнул старик, вскинув винтовку, но из-за угла прогремел выстрел. Терешка вздрогнул, пошатнулся, схватился руками за лицо и медленно стал оседать на грядку с мерзлыми кочерыжками срубленной капусты.

Его нашли после поля. На жиденькой бородке запеклась кровь, раскрытые глаза глядели в холодное серое небо.

Разгром партизанами и красной конницей пореченского гарнизона нагнал страху на белополяков. По селам поползли слухи, что из Гомеля прорвался полк Красной Армии и вместе с рудобельскими партизанами освобождает целые волости и города, а с часу на час будет и здесь. Люди ждали освободителей, из деревень по одному, по два исчезали мужчины.

Белопольское командование встревожилось: откуда появилась красная конница? Может, из этой опасной полесской зоны начнется планомерное наступление красных? По тому, что рассказывали бежавшие из Поречья легионеры, трудно было что-либо понять: у страха глаза велики — и ложка лопатой кажется.

Полетели тревожные телеграммы в Бобруйск и в Минск. Ответом на них были новые части уланов и пехоты, полевая жандармерия и артиллеристы. Они останавливались в Глусске. Заходили в хаты по три, по пять человек, выгоняли хозяев из горницы, занимали хозяйские постели, наваливали в углах целые горы амуниции и седел. Все местечко пропахло лошадиным потом и дымом походных кухонь.

Снятые с фронта части отъедались и отсыпались перед походом на Рудобелку. В местечко приезжали на расписных возках дебелые шляхтянки в длинных шубах с рыжими лисьими воротниками, в высоких ботинках на пуговицах и до утра плясали с офицерами мазурки и полонезы, играли в фанты с поцелуями, старались разговаривать «по-польске́му», хотя их болтовню варшавяне и познанцы понимали только с пятого на десятое.

А Иван Мозалевский с сапожным инструментом снова пошел по селам. Теперь он ломал голову, как проскочить в Рудобелку, чтобы передать своим, какие силы стянули на подступах к партизанскому краю белополяки. На одном из хуторов он встретил Марыльку, Соловьеву сестру.

5

Целый месяц с остатками батальона Александр Соловей маршировал по улицам маленькой Сычевки. Днем красноармейцы кололи штыками мешки с соломой, стреляли по мишеням, а вечером штопали гимнастерки и шинели, густо подбивали подошвы гвоздями и пели песни — латышские, венгерские, белорусские и польские. С латышами Соловей разговаривал на языке матери, с белорусами — на отцовском, польский малость помнил с детства от шляхтюков. Труднее было с венграми. Они хорошо понимали команду, знали, что делать, когда им что-нибудь поручают, а вот побеседовать, что называется по душам, командир с ними не мог. А как же командовать, когда не знаешь, чем жив боец, что у него на сердце, от чего грустит или радуется. Соловей часто ездил в Смоленск в штаб Западного фронта и в Упрформ, настаивал, чтобы батальон скорее направляли в бой, доказывал, что нельзя в такое время отсиживаться в Сычевке.

— Не торопитесь, товарищ Соловей, — останавливали его в Управлении формирования, — на ваш век еще войны хватит, вы себя еще покажете.

— Я ж не клоун, чтоб себя показывать. Я большевик, и совесть мне не позволяет палить по мишеням и сенники штыками потрошить, когда наши люди гибнут.

— Скажу по секрету, — говорил начальник Управления, лысоватый мужчина с выправкой и манерами бывшего офицера, — мы формируем полк красных коммунаров. Он отправится на борьбу с белолатышами. Именно ваши стрелки и будут освобождать родную землю. Командиром полка назначен ваш земляк, Иван Варфоломеевич Царюк. Вот так, Александр Романович. — Начальник приветливо улыбнулся и встал. — Зайдите в штаб фронта и получите приказ о переводе в Смоленск.

Через два дня интернациональный батальон влился в полк красных коммунаров. Всегда подтянутый, Соловей сейчас был настроен особенно по-деловому, работал энергично и увлеченно. Подолгу занимался с ротными командирами, часто заходил в латышскую роту, расспрашивал, кто откуда родом, подробно беседовал с латгальцами, определял по карте маршрут на Двинск, Люцин и Режицу, записывал латышские названия деревень и хуторов. Встречаясь с бойцами, Соловей присматривался, кто как одет и обут.

По темным улицам Смоленска завывала вьюга, сдувала с пригорков сыпучий снег, грохотала жестью крыш, гудела в зубцах кремлевской стены. В такую стужу разутый солдат много не навоюет. Это беспокоило Соловья. Он пришел к командиру полка и доложил, что его батальону необходимо восемьдесят шесть пар сапог.

— Кабы только восемьдесят шесть! — грустно кивнул Царюк. — На полк требуется самое малое пар четыреста. А где их взять? Присядь, сейчас завхоз придет. Послушаем, что Мулявка скажет.

Вошел высокий мужчина в короткой шинели, в обмотках и вытертой папахе. Все лицо Мулявки было побито оспой, на месте бровей торчало несколько реденьких волосиков. Он выслушал командира полка, помолчал и спокойно ответил:

— В Москву ехать надо.

— Там для нас запасли и только тебя и ждут…

— Может, и не запасли, а дать дадут.

— Кто это тебе даст? — начал закипать Царюк.

— Товарищ Ленин даст, — ответил Мулявка.

— Ты что, с утра заложил?

— Я с Владимиром Ильичем два года в ссылке был. Знает он меня. Доложат — примет и выслушает, а если выслушает, поможет.