Рудобельская республика - [40]

Ревин понял это. Бросил на диван маленькую подушечку, на стол положил две таранки, толстый ломоть ноздреватого хлеба, поставил бутылку с подсолнечным маслом на дне.

— Перекусите и до вечера отдыхайте, а я смотаюсь на станцию. Работы у нашего брата по уши: лезет всякая сволочь с контрабандой и контрреволюцией, вот и приходится всех процеживать.

Он набросил кожанку, сунул в карман наган, предупредил, что скоро придет хозяйка, и вышел из комнаты.

Серебряков погрыз таранку, помакал в масло хлеб, собрал в горсть крошки и растянулся на твердом коротком диванчике. Глаза закрылись, а в голове отстукивало: «Павел Михайлович Балашов, Павел Михайлович Балашов, Павел Михайлович Ба-ла-шов».

…Котлович — Антонов очень смахивал на бойкого молодого купца: целлулоидный воротничок с загнутыми уголками, пикейная манишка, хороший костюм в полоску и ботинки с гетрами вызывали доверие и уважение.

— В нашем торговом деле что главное? Нюх. Цикория нет — доставай цикорий, сахарин нужен — вези сахарин; мыло, таранку — все подавай. С руками оторвут. Есть каждый хочет. Вот и пришлось кормильцем голодного общества стать. Благородное дело. Согласны?

Серебряков слушал веселого балагура, который терся среди мешочников и облинялых буржуйчиков, и порой не верил, что это большевик и опытный конспиратор. Он диву давался, глядя, как огромные кошели «бобруйского коммерсанта», кряхтя, тащили в вагон носильщики под самым носом железнодорожной жандармерии.

Перед посадкой поджарый немец с густо усеянным большими веснушками лицом и с белыми поросячьими бровями проверил потертое удостоверение Балашова, буркнул короткое «geh» и принялся за следующего. Возле поезда уже толпились люди. На перроне горело два тусклых фонаря. В вагонах, казалось, в темноте ночи кто-то прорезал мутно-оранжевые окна в еще далекий рассвет. Пахло паровозным дымом и мокрой сиренью. Балашов стоял у вагона и напряженно смотрел на открытые двери вокзала: «бобруйского коммерсанта» не было. Он забеспокоился, обождал еще несколько минут и втиснулся в толпу мешочников, которые с криками и руганью ломились в вагон.

В самом конце он нашел свободную верхнюю полку, бросил на нее маленький фанерный чемоданчик и стал устраиваться на ночь.

Трижды прозвонил станционный колокол, заревел, зачихал паровоз, дернулся вагон и покатился во мрак ночи. Поезд стучал, скрипел, шатался, как старый немазаный воз, останавливался у каждого столба. Вагон говорил, спорил, храпел, кашлял, задыхался от густого тяжелого духа.

В Шклове, Могилеве и Жлобине немцы проверяли документы, светили в лица карманными фонариками, похоже, что кого-то искали, вытаскивали из-под лавок заспанных пассажиров. Те, очумелые от тяжелого сна, долго почесывались и не понимали, чего от них хотят, потом шарили за пазухами, отыскивая свои билеты и николаевских времен паспорта. Немцы чмыхали носами, ворчали: «Es ist schweine Gestank»[20], ругались отборным русским матом, кого-то волокли, пинали, ссаживали. Свидетельство на имя Павла Михайловича Балашова, очевидно, было безупречным, да и вид владельца его не вызывал никаких подозрений.

Вдруг кто-то стукнул его по ноге. Павел Михайлович поднялся и увидел в проходе Антонова.

— Пора вставать, землячок, скоро будем дома, — Сказал и пошел в тамбур.

Чуть переждав, Балашов последовал за ним. В окна пробивался рассвет, в синей дымке мелькали леса и деревни, поля, речки.

Антонов стоял возле окна и аппетитно курил.

— Я беспокоился, не отстали ли вы от поезда. Только вышел из вокзала и сразу потерял вас.

— Со мной такого еще не случалось, — улыбнулся Антонов и плотней прикрыл двери. — Слушайте: в Бобруйске мы с вами не знакомы. Идите прямо в чайную. Пароль знаете. Вас поставят на квартиру и сведут с нужными людьми. Девушке, которая принесет вам еду, шепнете: «Антонов кланялся вашему папе». Это обязательно. — И, помолчав, объяснил: — Нужно, чтоб мой «товар» сразу попал к «покупателю».

Он крепко пожал Балашову руку и вышел из тамбура.

Утром в чайной у рынка Балашов подкрепился селедкой с картошкой и густым горьким цикорием. Здесь ему дали адрес его квартиры. Красивой девушке он передал привет от Антонова, заплатил за завтрак и пошел искать дом на Столыпинской улице.

Через несколько дней тем же поездом в Бобруйск приехал немецкий коммунист Густав Шульц. Он тоже заходил в чайную к Розе Агал, а потом превратился в заядлого «книголюба» и часто наведывался в магазин ее отца.

Густав служил в городской комендатуре, носил шпилеобразную каску и хорошо подогнанный мундир, иногда в его глазу поблескивал монокль, на руке болтался маленький стек. Хоть был он в годах, но всегда выглядел франтом.

В книгарне старому Ёселю Агалу Шульц оставлял аккуратно заполненные паспорта, с которыми от Орши до Бреста ездили подпольщики, предупреждал, когда и кому надо исчезнуть, а в солдатских казармах все чаще появлялись отпечатанные на тонкой бумаге номера «Rote Fahne» и «Rotes Soldat», листовки с призывами быстрее возвращаться домой, свергнуть династию Гогенцоллернов, создать новую, социалистическую Германию.

В магазине «Книжная торговля и писчебумажные принадлежности» Павел Балашов передавал Густаву Шульцу поручения и задания подпольного уездного комитета, забирал паспорта и бланки пропусков, выслушивал и запоминал самые свежие планы немецкого командования.