Рудобельская республика - [29]
Осиповичи занимал корпус Довбор-Мусницкого.
Один за другим шли на Минск поезда, груженные военным снаряжением, порожняки и теплушки. Вывозили раненых, походные кухни, оружие. Машинисты и кочегары оставляли свои обжитые углы, жен и детей, чтобы только увести паровозы и составы, которые принадлежали революционному народу.
Рота усатого командира остановилась на окраине старого бора. Стонали раненые. Их наспех перевязали тряпками, оторванными от нижних рубах и подштанников.
Рудобельцы распрощались с новыми боевыми друзьями, сняли шапки, постояли над убитыми товарищами, загнали по обойме в винтовки и пошагали лесом на юг, в свои края.
ЧАСТЬ ВТОРАЯ
1
Лед на реке подмыло водой. В полыньях бурлила черная быстрина и исчезала под порыжевшим льдом. Припорошенный соломой и навозом зимник еще держался, но и по нему не находилось смельчаков ездить — на самой середине сочилась вода, порыжел и стал ноздреватым снег у берегов. А главное, куда поедешь, когда на той стороне в панских усадьбах дымят походные кухни, гарцуют по селам легионеры — забирают у мужиков последнее сено, трясут каждую хату, выскребают из сусеков последние семена, режут телушек, стреляют подсвинков и полосуют шомполами каждого, кто пытается хоть что-нибудь припрятать.
Тихая подтаявшая Птичь, словно граница, поделила села: в Березовке, Катке, Хоромцах, Холопеничах и Глусске стоят легионеры, а за рекою, над Рудобельским волревкомом, бьется по ветру красный стяг. Микодым Гошка с Параскою ломают головы над тем, как справедливей разделить панскую и шляхетскую землю, чем помочь вдовам и сиротам. Соловей и Левков рыщут по шляхетским хуторам — на чердаках и в овинах можно наткнуться на хорошо запрятанный обрез или цинку с патронами, почти у каждого застенковца есть двустволка или берданка. А нынче каждый патрон, горстка пороху, дедова пистонка дороже хлеба: не сегодня-завтра придется воевать, может, голову сложить на берегу Птичи, но не сдаться, не пустить врага на свободную землю, по которой еще не успел пройтись с плугом рудобельский хлебороб. Он ждет весны, надеется на свой надел, верит в силу и справедливость большевистских декретов. А его снова хотят лишить этого права, снова хотят согнуть в бараний рог. Нет, васпане, не бывать по-вашему! Не отступим, не согнемся, пока сила в руках есть и глаза глядят, биться будем за свою мужицкую долю. А помереть придется — детям отдадим свое оружие: пусть охраняют землю и красный флаг над ревкомом. Довольно! Кто сам вырвался из ярма, того назад не загонишь.
В волости становилось все тревожнее. Кое-как из Осипович пробились домой Соловьевы посланцы. Пришли и рассказали ревкомовцам, что будто легионеры уже в Минске, что пошли в наступление кайзеровские дивизии, немцы захватывают города и местечки, устраиваются основательно и, видно, надолго. А из-за реки легионеры готовы каждую минуту ударить по волости. И наверняка скоро ударят. Генерал не простит рудобельцам разоруженных в Ратмировичах «жолнежей», не забыл он и о бронепоезде. Не допустит, чтобы в полесских селах, как на маленьком островке, жила советская власть.
Все это понимал, обо всем этом думал Соловей со своими друзьями. Вечером они собрались в Ковалях, в хате Максима Левкова. Горела коптилка, трещал за печкой сверчок, пахло паренкой и подгорелой картошкой. На печи, свесив босые ноги, сидел чернобородый Максимов отец, Архип, пыхтел подмороженным самосадом, слушал, иногда встревая в разговор:
— Окопаться надо, хлопцы. Позиция, она на окопах держится. Земля человека спасает. Давайте на горелом болоте, как раз против моста, окопаемся. Другой дороги у них нет. А в реку не полезут. Заманим в капкан и стукнем с трех сторон. Вот увидите — моя правда.
Соловей слушал старого солдата японской войны и чертил что-то на синей обложке школьной тетрадки.
— А отец прав. Смотрите, хлопцы. Вот мост. Справа и слева залягут два отряда, третий перекроет дорогу. Как только они втянутся в этот мешок, — Соловей обвел карандашом три стороны квадрата, — мы его и завяжем. Удирать одна дорога — на мост. А тут мы им дадим жару.
— Когда побегут, шарахнете парой гранат по мосту, — сказал Максим, — тогда им — крышка.
— Дело говоришь. Подумаем и об этом. А завтра до рассвета выводите свои отряды с лопатами в ольшаник, начнем окапываться. Как, дядька Архип, по зимнику еще можно пройти?
— На лошадях навряд. А пешком переберешься: снег слежался и примерз, — ответил Соловью старик.
…Утром, еще затемно, перепрыгивая через промоины, полные воды, на ту сторону Птичи по зимнику перебирались Роман Соловей с дочкой Марылькой. За плечами несли по котомке гречки. Если вдруг и остановят, скажут, что идут на крупорушку.
Но никто их не остановил. Легионерам было не до них. Они отъедались на даровых харчах у холопеничской пани, таскали из винокурни свежий спирт, собирались веселыми компаниями, пили и тоскливо пели:
Не хотелось им подставлять головы под мужицкие пули, рисковать жизнью, да и никто из них толком не умел воевать. Охранять панские усадьбы они умеют. И пожить на всем готовом каждый горазд. Вечерами в просторный зал панского дворца офицеры привозили молодых дебелых шляхтянок из соседних хуторов и застенков, щелкали перед ними каблуками начищенных сапог, звенели шпорами, до самого утра кружили в вальсах и мазурках разрумянившихся толстозадых временных невест и паненок. На ночь выставляли охрану вокруг замка и спокойно отсыпались. Офицеры — в панских покоях и флигелях, солдаты — в батрацких избах.
