Рудобельская республика - [31]

— Слушайте. «Я, нижеподписавшийся, — начал он, чеканя каждое слово, — клянусь честью и совестью свободного гражданина, что понимаю важность взятого на себя долга, от которого зависит результат нашей борьбы в деле освобождения пролетарских масс, которые страдают в тяжелой неволе и рабстве, и свято обязуюсь пройти выбранный мной тернистый путь. Сознавая революционный долг, я готов пожертвовать собою ради достижения цели, для освобождения и восстановления у нас советской власти, подобно многим другим предшествовавшим мне товарищам, которые достойно погибли в неравных боях… За измену делу пусть будет мне всеобщее презрение и смерть».

Люди молчали.

— Не сегодня-завтра легионеры могут напасть на нашу волость. Ревком вводит военную дисциплину. Все отряды должны быть готовы в любую минуту выступить на защиту советской власти, — закончил Соловей.

Толпа заговорила, зашевелилась. К бревнам подходили старые и молодые, слюнявили карандаш, и каждый расписывался, как умел, — кто ставил первую букву с хвостиком, кто крестик, а те, что пограмотнее, — расписывались за себя и за соседей — «по их личной просьбе». Расписалась Александрова сестра Марыля, за ней подошла комбедовка Параска и поставила три толстых крестика.

— Председатель, ты б меня командиром над бабским батальоном смерти назначил, — хихикнул Терешка. Но жена ткнула его в шею:

— Замолчи, балаболка.

— Командиры и члены партии большевиков, зайдите в ревком, — объявил Прокоп Молокович.

Из толпы вышло человек двадцать. За ними сунулся и Терешка.

— Тебя ж еще, дед, в командиры не назначили: батальон еще не набрался. Лучше чеши домой, — остановил его Максим Ус.

— Зато в большевики записался. Прокоп же сказал идти в волость.

— Партизаны — это одно, а партейные — совсем другое, — объяснял, улыбаясь, Максим старику.

— Как же так? Раз я за большевиков, значит, партейный.

Когда партизаны зашли в волость, Терешка постоял немного, махнул рукой и вернулся к бревнам, где мужики еще подписывались под партизанской клятвой.

— Неужели не все одно? Раз записался, значит, большевик.

Так думал не один Терешка: каждый, кто взялся за оружие и принял партизанскую клятву, считал себя большевиком.

Еще не рассвело. За ночь земля подмерзла, ветки приречных кустов обледенели и шуршали, как проволочные. С того берега слышался топот ног, конских копыт и приглушенные короткие команды.

Полторы сотни партизан залегло у моста. Они притаились в окопах и ямах, обтыканных молодыми елочками и ветками ольхи. На правом фланге командовал Соловей, на левом — Драпеза. Впереди, за полверсты от них, дорогу перехватил отряд Левкова. Председатель ревкома наказал: без его команды никто не имеет права даже пошевелиться. Пахло сырой землей и мхом. От напряженного ожидания подрагивали челюсти и пальцы. Обостренный слух улавливал каждый шорох и звук.

Топот нарастал и приближался. Зацокали подковы по мосту, глухо застучали сапоги. Легионеры намеревались внезапно взять Рудобелку, занять волость, а что делать дальше, каждый знал сам: плетки были со свинчаткой, шомпола — при каждом карабине.

Впереди рысцой трусила конница. На козырьках конфедераток поблескивали окантовки, позвякивали длинные изогнутые палаши, поскрипывали седла, сопели сытые кони. На мосту конники сняли карабины. Пехотинцы сделали то же самое. По обе стороны дороги, сразу за рекой, начинался густой ельник, а чуть поодаль — дремучий бор. Рассыпаться цепью по лесу было боязно, пугала и лесная дорога. Потому, видно, как-то само собой натягивались поводья, замедлялся шаг, головы поворачивались то вправо, то влево. Командир с биноклем на шее отъехал в сторону, пропуская своих солдат, и подгоняя их короткой командой: «Прэндзэй, панове, прэндзэй!»

Когда мимо него прошла последняя шеренга пехотинцев, он пришпорил сивого, в яблоках, коня, но не очень-то спешил на свое место впереди отряда. Ехал сбоку колонны, вглядываясь в заросли. В лесу было тихо, только медленно и лениво покачивались и чуть слышно шумели верхушки сосен. Притихли и легионеры. Чавкали копыта и подкованные сапоги, кроша наст и тонкий ледок на лужицах. Что-то застучало совсем близко. Похоже, дятел… Закричал ворон на сухой елке. Повеселели молодые краснолицые уланы и легионеры: лес как лес, и зря стращали их поручики и капралы, будто за каждым кустом сидят «бандиты».

У самой дороги стояло несколько штабелей дров. И вдруг из-за них прямо в лоб колонне ударил залп. Передние кони взвились на дыбы и осели, свалился на землю один, второй, третий улан, задние наскочили на них, залязгали затворы карабинов. Но куда стрелять, никто не знал, палили в дрова и просто в белый свет.

А раненые уланы и кони падали один за другим. Легионеры бросились с дороги в лес, и тут с двух сторон, из ям и окопов, прикрытых елочками и кустами, грянули выстрелы. Валились на землю не только убитые, слетели с испуганных коней и живые. Они отползали за толстые стволы деревьев и беспорядочно отстреливались. Ломая сучья, по лесу носились ошалелые кони без седоков. Казалось, стреляет каждое дерево и куст, пули взвизгивают откуда-то из-под земли. Конница и пехота оказались в огненной западне. Одно спасение — назад, на мост. Наугад стреляя в лесную чащу, налетая на своих, мчались ошалевшие и охваченные паникой уланы к Птичи. К мосту ринулась беспорядочная толпа пехотинцев, их к поручням оттесняли конники. С правой стороны затрещал пулемет. Легионеры, переползая от куста к кусту, приближались к реке. Как только конники доехали до середины моста, с той, их стороны полетели гранаты. Вздыбились лошади, поднялись торчмя доски разбитого настила, а сзади напирали и напирали раненые и смертельно перепуганные солдаты.