Рудобельская республика - [12]

Назавтра в Карпиловке и в Ковалях, в Рудне и Новой Дуброве на крышах и на углах хат заалели стяги. Они были светлые и темно-бордовые, побольше и поменьше, из поношенного ситца и нового холста. Ребятишки бегали из конца в конец села и спорили:

— А наш лучше, чем ваш!

— Зато наш больше и ситцевый.

— Вот и неправда, самый красный на Параскиной хате.

5

В сумерках Иван и Гэля на пароконке возвращались с мельницы. Хорошо было сидеть рядом на мягких мешках еще теплой пеклеванки. Они не торопились: так хотелось еще хоть немножко побыть вместе. Андрей отпускал дочку с батраком только на мельницу, для того чтобы тот, не дай бог, не отсыпал себе пшенички или муки. И не хотелось старому Ермолицкому, чтобы они оставались одни, да за добро трясся.

Иван погонял коней, а разрумянившаяся на ветру Гэля, в ладном полушубке, отороченном белой овчиной, в высоких ботинках и в сером платке-коноплянке, поглядывала на чернявого, дюжего Ивана. Он молча курил и думал свою невеселую думу. Не раз уже собирался податься с этого глухого хутора, наняться хоть к самому черту, да держала она, стройная как камышинка, синеокая, ловкая и такая ласковая Гэлька. Видано ли, чтобы шляхтянка полюбила отцовского батрака и чтобы он так присох к ней? Знает, что ничего из этого не выйдет. Может, и прав хозяин: сапог лаптю не пара, а Гэльке нужен жених не лишь бы какого рода, чтобы у него и земля была, и хорошие выездные кони, и дом как дом, и одежда — одним словом, ровня. А что у него? Ни кола ни двора. У отца — хата на два окошка, с глиняным полом, клочок никудышной земли и полная хата детей. Правда, время теперь такое, что не разберешь кто чего стоит. На мельнице вот говорили помольщики, что будто в Петрограде переворот учинили и теперь панскую землю бедноте раздадут. Если бы так!

Иван, обжигая пальцы, смоктал окурок и то и дело понукал лошадей.

— Чего снова молчишь? Дома от батьки прячешься и тут как воды в рот набрал, — прильнула к нему Гэлька. — Про что думаешь?

— Про что же мне думать? Одна у меня думка — про горе нашенское. Меня присушила и сама сохнешь, а куда нам деться, если твои на меня волком глядят? Хотел бы кинуться куда глаза глядят, да не могу. День не вижу тебя, кажется, что слепой хожу. Знаю, не быть нам вместе. Отдадут тебя за шляхтюка какого-нибудь, и не увидимся, может.

— Лучше головой в прорубь, чем идти за нелюбимого. Не за человека же отдают, а за коней, за коров, за землю, чтобы жилы рвать на ней, пока не околеешь. Вот увидишь, не послушают — все брошу, убегу, в батрачки наймусь, а с тобой буду. — Она прижалась к Ивану, склонив на его плечо голову.

Колеса громыхали по корням лесной дороги, сопели сытые кони, и тихо шумели голые верхушки деревьев. Когда выехали из леса, стемнело совсем. Во мраке светился, мигал и расплывался слабый огонек, глухо лаял Пират.

Возле дома Гэле стало тоскливо и горько. Их одинокий хутор, особенно после людной мельницы, гомона помольщиков, шума воды и грохота колес, казался глухим как могила. Выросла здесь и людей не видела. Ее ровесницы на посиделки ходят, на вечеринках гуляют, хоть и голодные, да веселые, а она только и говорила с коровами да овечками, век слушала отцовское ворчание — все ему мало, все не так да не этак. Только и радости было, когда в жниво нанимали девчат и молодух из Ковалей и Карпиловки, варили огромные чугуны ботвиньи, несли на поле горлачи с квасом. А женщины старались на загонах, пели иногда грустные песни. Гэля и петь не умела ни мужицких, ни шляхетских песен. Дома не пели. Больше ругались или молчали. Сейчас придешь домой, отец снова будет смотреть волком, ворчать и охать: никто ему не угодит, никому не скажет он доброго слова.

Подъехали к амбару. Старый пришел с маленьким закопченным фонарем.

— Что-то долго вы проваландались, еле дождался. Думал, может, ось сломалась или какая беда стряслась.

— Очень большой завоз, — ответил Иван. — Одни Перегуды два воза приперли, и все шатровать. Говоровские восемь мехов навальцевали, а с котомками — конца-краю нет.

— Два воза, говоришь, шатровки! Видал ты его. — Старик почмокал губами, пощупал через мешковину, хорош ли помол. — Распрягай! — приказал Ивану. — А ты — марш в хату!

— Я, папа, помогу мешки снести.

— Сами управимся, не калеки. — Он повесил фонарь на гвоздь, забряцал ключами, нашел нужный и отомкнул амбар.

Гэлю на пороге встретила мать.

— Деточка ты моя, намерзлась небось и намучилась. — Она семенила по избе и хитровато улыбалась.

Гэля почувствовала, что в боковушке кто-то есть, настороженно прислушалась.

— Если бы знала, кого нам бог послал, пешком побежала бы с той мельницы.

В дверях показался мужчина в белой нижней рубашке и в галошах на босу ногу. Он захохотал.

— Не узнала, не узнала! — И кинулся к Гэле.

— Казик! — обняла она брата.

Мать, счастливо улыбаясь, смотрела на них.

— Я ж говорила, что какая-то новость будет. Это с пятницы на субботу сон мне снился, будто иду в хату, а она не заперта и двери настежь. Воры, думаю себе. Крикнуть хочу, а голос отняло, губы как смерзлись и не шевелятся. Вошла и вижу — летает по хате воробышек и в окно бьется, вырваться хочет. Покрутился, покрутился, фыр в двери и полетел. Говорю отцу, новость какая-то будет, а он, известно, свое: «Дураку дурное и мерещится». А что ж, чья правда?