Рудобельская республика - [13]

— Насовсем, Казик? — спросила Гэля.

— Отвоевался, хватит. Теперь в армии комитетчики правят, прапорщики с унтерами полками командуют. С полковников погоны срывают. У нас штабс-капитана Марухина на штыки вздернули. Нашему брату с ними не по пути. Пусть порезвятся, поиграют немного в свободу. А там увидим!

«Брат не посочувствует», — подумала Гэля. А так сначала обрадовалась, думала — заступится, поможет отца уговорить, чтобы отдал за Ивана. И приданого того не надо, пусть бы для блезира хвост какой дали на разжиток.

Она развязала серую от мучной пыли коноплянку, сбросила полушубок, причесала светлые, гладкие волосы. В черной длинной юбке, розовой, с манжетиками, кофточке с высоким лифом Гэля была так свежа, румяна и красива, что брат не узнавал в ней того подростка, каким она была перед его отъездом в юнкерское училище.

— Ну и выросла, ну и похорошела. — Казик хитро улыбнулся и, словно шутя, спросил: — От кавалеров, видно, отбоя нет?

Гэля покраснела до ушей.

— Нужны они мне, как хворобе кашель.

— Значит, одного выбрала, — пытался шутить брат.

Гэля молчала, опустив голову. Она понимала, куда клонит Казик. Все уже рассказали! А прикидывается, выпытывает. И только бы не молчать, попросила:

— Мама, может, молочка кружечка есть, а то в горле от пыли как теркою дерет.

— Почему ж нет? Только подоила. — Мать, не закрыв двери, шаркая опорками, выскочила в сени. Внесла кувшин парного молока, налила в покрытую глазурью кружку. — Придет отец, ужинать будем. А ты попей, попей, дочушка, пока еще то будет.

Гэля молча пила. Мать глядела то на нее, то на сына и только кивала головой. Ей не хотелось, чтобы снова вспыхнула ссора, не хотелось видеть дочерних слез в такой радостный день. А на сердце было неспокойно. Может, оттого, что в мире творилось что-то страшное и непонятное, а тут еще с этой девкой никакого сладу.

В сени вошел Андрей. Открыл дверь, чтобы светлей было, снял с гвоздя старый, крытый сукном кожух, бросил жене:

— Дай ему чего-нибудь поесть, пускай в амбаре посидит, посторожит. Ночь — хоть глаза выколи, а голодной босоты во-он сколько таскается! Без царя да без закона им только и чистить чужие закрома. А под кожухом холера его не возьмет, не замерзнет.

— Он же закоченел, мешки таскал, чуть не надорвался, с утра маковой росинки во рту не было. Поел бы хоть как люди, — заступилась за Ивана Гэля.

— Не великий пан. На ларь поставит и съест. Нечего в чужую семью лезть. И без него обойдемся! Тут между своими, может, надо словом перекинуться, а чужой человек зачем? — Слово «чужой» Андрей произнес подчеркнуто громко, посмотрел исподлобья на Гэлю, взял кожух, миску с едой, хлопнул дверью и ступил за порог.

— Ты чего это заступаешься за этого батрака? — закипая от злости, спросил у сестры Казик. — Может, голову тебе закрутил этот ковалевский босяк?

— А он разве не человек, что ему за столом и места нет?! — вспыхнула сестра.

— Мужик! Подколодный гад! Каким бы он ни был, а я с ним за один стол не сяду.

— Ты же его не знаешь, а говоришь.

— И знать не хочу… И тебе нечего на него глаза пялить! — отрезал Казик.

«Ого, этот похлеще отца», — подумала Гэля. Она почувствовала, что вот сейчас уже что-то решится, что-то произойдет в семье и ее жизни. Ивана выгонят… Может, вместе податься в какую-нибудь усадьбу… Но теперь всюду неспокойно: паны куда-то улепетывают, одни экономы остаются… И тяжко уходить из родной хаты, обжитой и теплой; жаль молчаливой, затурканной матери. Она же добра дочке желает, только сказать боится… Брат вернулся, тут бы радоваться, а ей горько: чужой он какой-то, колючий и злой.

Гэля с матерью ставила на стол миски с квашеной капустой, с горячей рассыпчатой картошкой, нарезала розовое сало и ломти хлеба от большого каравая, посыпанного тмином.

Отец принес из сеней початую бутылку николаевской водки, поставил на стол, мать вытерла фартуком две толстые граненые чарки.

— Поставьте себе и Гэле, — казалось, оттаял Казик, — за сколько лет собрались вместе, не грех и выпить.

Гэля только пригубила рюмку, скривилась, зажала рот рукой и поставила на стол.

— Выпей с братом, сохрани вас бог, — льстиво выдохнул отец.

Казик снова налил себе и отцу, поднял чарку, уставился на сестру.

— Очень уж горькая, — скривилась Гэля, но все-таки выпила.

Долго и шумно закусывали… Каждый думал о своем и молчал.

— Как там старый Перегуд мается? — ни с того ни с сего спросил Казик.

— А, черт его не берет. Вот и сегодня два воза пшеницы напеклевал, трех работников держит, коров штук восемь, а сам по кирмашам на рысаках гарцует, — не скрывая зависти, ответил батька. — Хлопца, сказывают, за золото из окопов вытащил, дочку в гимназию в Бобруйск отправил. Живе-ет и в ус не дует!

— И нам бы свою хоть немного подучить, — несмело отозвалась старая, — только три зимы и походила. Может, тогда и доброго человека повстречала бы.

— Не суй свой нос, — огрызнулся Андрей. — А достойный человек и так не минет. Статью бог не обидел, и приданое дадим, и забудь про этого голодранца. Завтра же турну, чтобы и духу не было.

Гэля опустила голову и выскочила в сени.

— Правду батька говорит — волк козе не товарищ. Ишь ты, умник какой, на хутор зарится, на готовенькое. Вахлак вахлаком, — взорвался Казик.