Рудобельская республика - [11]

Роман стоял среди мужчин, и старику не верилось, что это его родной сын, тот самый Алесь, с которым столько перегоревали они по чужим углам, на шляхетских загонах, на дернистых вырубках. Думы старика перебил знакомый голос:

— Спасибо вам, товарищи, что доверяете мне. При всех слово даю, что не пожалею сил и жизни своей за советскую власть, за партию большевиков, за революцию… А теперь нам нужно выбрать еще секретаря и членов ревкома. Говорите, кого бы вы хотели.

— Максима Левкова!

— Анупрея Драпезу!

— Молоковича Прокопа!

— Левона Одинца! — выкрикивали из толпы.

Снова вздымались окоченевшие пятерни, волновалась и гудела толпа. Только что избранные члены ревкома выходили на крыльцо и становились за столом. Александр Соловей взял в руки длинный, гладко обструганный шест. Верх его был обернут чем-то красным. Все смотрели и не могли догадаться, что это у него в руках. Тогда председатель ревкома высоко поднял шест и начал его раскручивать. Над головами затрепетало алое полотнище.

— Товарищи рудобельцы, — заговорил Соловей, — это наше красное знамя, знамя революции. На нем кровь тех, кто погиб за простой люд, за счастье и свободу. С нынешнего дня он будет висеть над ревкомом. Там, где красный флаг, там советская власть. Пусть в каждом селе, над каждым бедняцким хутором будут такие флаги. Пусть паны, шляхта и все прочие знают, что и к нам пришла революция, что власть нынче наша!

— Где ж ты его купишь, коли лавка который месяц под замком? — наседала из первого ряда Параска.

— Кто захочет, тот отыщет, — спокойно ответил Соловей и вдруг заметил, что по улице семенит невысокий дедок и размахивает топором.

— Братцы, помогите поймать! — на высокой ноте выдохнул дед с топором.

«Да это же Терешка, — узнал Александр. — Что он, одурел, что ли?»

Терешка прошмыгнул возле самой стены, вскарабкался, на крыльцо и, отдышавшись, затараторил тоненьким голоском:

— Хватайте его, гада печеного, во-о-о-он туда задами в олешник драпанул, видать, на футора подался. Где ж мне, старику, такого бугая перенять? Как припустил, только его и видели. Думал, топором достану, так он извернулся, слизняк поганый.

— Кого ловить? Толком, дед, говорите, — вмешался Соловей.

— Как это кого? — вытаращился дед. — Иду это я на дровотню, дай, думаю, бабе щепы наколю, да и до волости побегу на собрание, только вижу, кого-то нечистая сила от батюшки несет. Бугай бугаем, ноги не держат, качает его у забора с боку на бок. Сам в кожушке замызганном, а холявы блестят. Присмотрелся: морда красная и рыжие усы торчат — побей меня бог! — стражник Минич… Я за топор да за ним. «Стой, — кричу, — гад печеный! Теперь народ тебя судить будет». А он как сиганет через изгородь да как влупит по пашне, а я следом, а я следом. До самой гати гнал. Помогите, браточки, изловить, да и повесим его на воротах всем обчеством, чтобы знал вперед, как измываться над мужиком. Это ж я по его милости вшей кормил и в щепку высох.

Кто посмеивался над Терешкой, а кто и готов был бежать и ловить стражника.

— Пусть побегает. От закона он нигде не укроется, — спокойно заговорил Соловей. — Поймаем и будем судить по всей форме. А топорик ваш, дедушка, нам кстати. — Он взял у старика небольшой легкий топорик. Хлопцы приставили к крыльцу лестницу, Максим подал гвозди. Сжимая одной рукой флаг, а другой топор, Александр осторожно взобрался на крышу.

Ветер подхватил, развернул алое полотнище, оно натянулось, затрепетало, зашелестело в хмуром осеннем небе. А когда сверкнуло солнце, флаг посветлел, по нему побежали густые пунцовые волны.

Люди, задрав головы, глядели на трепещущее, словно язык огромного пламени, полотнище.

В Рудню и Ковали, в Лавстыки и Новую Дуброву расходились веселыми говорливыми толпами. Медленно, с палочками топали деды. Верилось и не верилось, что будет так, как объявил Романов сын. Кое-кто сомневался:

— Кто написал те законы, бог его ведает. Миколай был, что ни прикажет, хоть верть-круть, хоть круть-верть, а сполнить должон; какой-никакой, а инператор. А тут — Совет. Что за сила у того Совета, еще поглядим. Царские ж генералы с ахвицерами целехонькие, что надумают, то и сотворят.

— Не тот страх, что впереди, а тот страх, что сзади, — возражал ему бородатый дед. — Хоть раз наедимся хлеба вволю. А ты это понапрасну не веришь Совету. Совет, браток, — сила, народ! У большевиков, сказывают, за главного башковитый человек стоит, страх какой ученый, на всех языках говорить может. Лениным зовут. Он теперь самый важный в России. Слыхал? Это же он понаписал те декреты.

Вдоль улицы, как будто из церкви, в пестрых напевах и юбках шли бабы и девчата. Трещали наперебой.

— А, бабоньки, какой же видный да ладный хлопец Романов сын.

— Эх, не куча б детей, я б его сама окрутила! — разошлась Параска.

— Вот Амельян вернется, он тебя вожжами так отчешет, что и не сядешь.

— Он у меня ласковый, — притихла, вздохнула и снова помрачнела Параска, вспоминая своего Амельяна.

— У тебя, Параска, часом, красной краски не осталось? — спросила высокая худая тетка Марьяна. — Хочу хоть кусок полотна покрасить да повесить тот флаг на хате.

— Поищу, тетенька. И я ж думаю что-нибудь покрасить. Так что приносите ко мне и свое.