Руда - [123]
— Натворим мы тут чаду Лизавете Андреевне! Когда я не ошибаюсь, так минерал должен смердить чесноком.
Походяшин стал в свою очередь спрашивать, где же сидит запах в минерале до нагревания. Вот тоже кварц ударить кусок об кусок, — будут искры и явится запах — тот самый, по которому кварц узнается сразу. Ломоносов одобрительно сказал: «Самая суть!» — и охотно стал объяснять.
— Взять один гран[87] тяжелого металла — это крупиночка от макового зерна до репного семечка, глядя по удельному весу. Как думаешь, на сколько частиц можно его разделить, чтобы каждая частица оставалась тем же металлом?
— Как можно знать? — затруднился Походяшин. — И где видан нож такой остроты, чтобы делить на часточки неосязаемые?
— Мне покамест надо мысленное твое воображение направить. Сколько ты таких частиц вообразить можешь, числом представить — сотню, тысячу, миллион?
— Ну, поди, больше тысячи.
— Возьмем золото…
Походяшин обрадовался: «Так и знал, что без золота не обойдется. Теперь с отвлеченных материй повернем к рождению золота в недрах отечества!» И с простоватым видом вставил:
— Где его взять-то?
— Возьмем, говорю, золото. Тяжелейший из металлов. Химический его знак
Ладонь с растопыренными пальцами легла на стол, изображая площадь золотого листка.
— Листок такой субтильной тонкости становится на свет прозрачным, зеленоватого цвета. Чтоб не порвался, приходится хранить меж двумя стеклами. Но он сплошной! Сбоку глянь, — увидишь полированное золото. Теперь нарежем этот листок на кубики: какова толщина листка, таковы б были и прочие ребра. Не труд сосчитать, сколько получится кубиков из листка площадью тридцать два квадратных дюйма: будет их… миллион миллионов. И каждый кубик — всё-таки золото…
Из тигелька показался дым — и по комнате разнесся резкий запах. Ломоносов гнал рукой воздух на себя и с наслаждением нюхал.
— Ага! — кричал он торжествующе. — Чем несет? Чесночищем! Не обманул меня глаз… Тьфу ты, смрад какой!
Ломоносов задул огонек и открыл окно в сад. Усевшись, продолжал речь — беседу о строении вещества.
Его мысль была остра, сравнения неожиданны, выводы неотразимо убедительны. Походяшин почувствовал холодок восторга, следя за игрой великого ума, неожиданно перед ним засверкавшего. Он не всё понимал, но радовался и тому, что может оценить глубину и чистоту потока мыслей Ломоносова. Его собственные заветные домыслы, которыми он раньше гордился, уплыли в этом величавом потоке, как жалкие щепки.
А Ломоносов увлекся: он был рад слушателю, хоть что-то понимающему и слушающему сочувственно. Ведь у него не было учеников, а его рукописи Академия не печатала.
Наконец он перебил себя словами:
— С Рифейских гор,[88] значит, камешек привез? Богатые места! Уж ты его мне оставь: для академической коллекции: новый ведь минерал. Да скажи, из какого он места взят.
— Из Верхотурья.
— Нет, точнее. — Ломоносов взял квадратик бумаги и обмакнул гусиное перо. — Для науки надо точно.
Как ни уважал науку Походяшин, но про Вагран не сказал; сказал, что минерал добыт рудокопом на Баранчинском железном руднике, а много ли его там — неизвестно.
Ломоносов записал.
— Богатые места, — еще раз повторил он и добавил, усмехнувшись: — Чуть было и я не угодил к вам руды копать. Два года назад. Состоялось уже решение комиссии: «бить плетьми, сослать в Сибирь». Спасибо, государыня у нас нынче добрая, не утвердила решения.
— Как могло статься? — возмутился Походяшин. — Ученейшего в государстве мужа сослать на рудники! Ушам своим не верю. — И чувствуя, что позорного в проступке Ломоносова ничего не было, раз он сам об этом рассказывает, спросил:
— За что, осмелюсь спросить, была такая немилость?
— Кулаком настучал на академическую канцелярию и врагов наук российских поносил худыми словам#.
— Иноземцев? — сочувственно догадался Походяшин. — Много вреда от заморских пришельцев.
Ломоносов поморщился:
— Не потому, что иноземцы. Вольф, мой наставник по философии и физике, — природный немец, а разве о нем можно что худое сказать? Или Леонард Эйлер, швейцар родом, — славнейший математик и честный человек. Он нашей Академии украшением был. Худо другое: что мало достойных людей к нам приезжает, а больше, проходимцы, которые на родине у себя проворовались и готовы бежать куда глаза глядят. А мы доверчивы, всех принимаем. Слыхал ли, как в прошедшем царствовании уничтожались лучшие и ученейшие русские люди?
— Проповедь преосвященного Амвросия дошла и до Верхотурья. Из нее уведомились и ужасались.
— Амвросий еще не всё сказал. Был прямой заговор: способных русских к правлению и к наукам не допускать и прямо губить. Примеров тому множество: Волынского, Хрущова, Еропкина казнили; Татищева, человека прямого, умного, к службе усердного, оклеветали, обвинили облыжно во взятках. Многих художников, инженеров, архитекторов, отечеству весьма нужных, истребили, чтобы Россию привести в бессилие и в нищету. А подобных себе Менгденов да Шембергов ублажали, вотчинами и деньгами жаловали, производили в великие ранги, хотя бы они были сущие невежды. Ну, слава богу, их власть кончилась, в политике они силы не имеют! А вот в науке не всем еще явно их злое коварство. Тут в один год, конечно, не расчистить. Академией распоряжается Шумахер, ничтожество, наглец…
