Руда - [122]

— Матушка-государыня, — заявил он. — В медной руде на моих заводах стало являться серебро. Как узнал про это, так сразу тебе объявляю, — что прикажешь делать?

Императрица была обрадована такой честностью старого заводчика, а еще больше — новым источником дохода. На Алтай был немедленно послан бригадир Беэр с приказом обследовать рудники. Штейгер Трегер со своим доносом опоздал, но привезенные им образцы руд после изучения показали, что Демидов не всю правду выложил матушке-государыне. Содержание серебра в руде оказалось во много раз выше, чем называл Акинфий. В свинцовой руде, о которой он вообще умолчал, серебра было больше, чем в медной. В той же руде обнаружено было присутствие золота.

Акинфию этот обман сошел с рук, но вдогонку бригадиру Беэру отправлен второй указ: не только обследовать рудники, но и выплавить как можно больше серебра.

Беэр теперь плавит там змеиногорские руды и успешно: полгода не прошло, а у него добыто больше тридцати пудов (не фунтов, а пудов!) чистого серебра. По всему видать, что алтайские Демидова заводы скоро перейдут в собственность императрицы и в ведение Кабинета ее величества.

Одного этого примера Походяшину было достаточно, чтобы понять: объявить сейчас уральское золото — значит, подарить его кабинету. Ждать надо, ждать. Надолго запастись терпением. А каков Акинфий? Умен мужик и ловок, не похаешь, — из такой петли вывернулся! И выжидать умеет.

Вот что еще достойно примечания: как в каком деле заблестит серебро или золото, так им займутся иноземцы. На Алтай поехал кто? — бригадир Беэр с поручиком Улихом. Здесь в берг-коллегии драгоценными металлами ведает Ульрих Рейзер, а в монетной канцелярии — Шлаттер. Все саксонцы. Это неспроста.

Походяшин уже собирался уезжать восвояси, когда в газете «Санкт-Петербургские ведомости» вычитал указ о назначении профессорами Академии наук Ломоносова по науке химии и Тредьяковского по науке элоквенции.[84] Походяшину до элоквенции дела не было, но химия… химия — это, раньше всего, пробирное искусство, а Походяшину пробирер, да еще русский ученый, да еще именитый, был очень нужен. О Михайле Ломоносове он уже слыхал: из простых людей родом, доступен, многознающ. Не шел же к нему раньше потому, что Ломоносов был в загоне, даже считался опасным, — так, по крайней мере, отзывались многие чиновные лица. Теперь он — шутка ли? — первый русский академик!

Придумав подходящий предлог — камешек один занятный, сунгуровской находки, — Походяшин отправился на Вторую линию Васильевского острова. О золоте решил сам не заговаривать, выждать, когда академик про него помянет. Золото ведь такая-материя, что редкий разговор обходится, чтоб не зашла о нем речь.

Дверь открыла миловидная женщина лет двадцати пяти, переспросила фамилию Ломоносова, не по-русски мягко выговаривая звук «л». Потом узналось: это жена Ломоносова, немка, недавно приехавшая и по-нашему говорить еще не научившаяся.

Из второй комнаты выглянул сам академик с париком в руках. Увидев простолюдина с батожком, парик надевать не стал.

— Что скажешь, дядя? — спросил Ломоносов.

Походяшин произнес на латинском языке небольшое, но пышное поздравление достославнейшему и ученейшему мужу, увенчанному лаврами Академии. Ломоносов выслушал хладнокровно и поправил:

— Potus potissimus нельзя сказать: у potissimus позитива нет. А potus — партиципиум от potare…[85] Из духовного звания, что ли?

— Нет, разночинцем записан.

— Самоучка?

— Сам постигал.

— По книгам?.. То-то изглашение такое… deterrimo, прегадкое.

Латынь Ломоносова не удивила. Он выжидающе смотрел на поздравителя: что еще скажет?

Походяшин, немножко задетый за живое неудачным началом, вынул камешек и протянул Ломоносову:

— Не откажите, Михайло Васильич, сказать, что сие за минерал.

— Сейчас скажу, — Ломоносов сунул парик подмышку и отошел с камешком к окну. Минуты три молча вертел, разглядывал, чертил ногтем, пробовал на стекле. Не оборачиваясь, спросил:

— Наш? Отечественный?

— Да, Михайло Васильич. Верхотурского воеводства.

— Сурьмяный блеск, что ли, такой?

— У сурьмяного блеска габитус бывает пирамидальный.

— И то верно… Что же это?.. Нет, не знаю. Скажи.

— Так и я не знаю, Михайло Васильич! Потому и пришел.

— А я думал, поддеть меня хочешь! Ну, погоди, мы его всё-таки распотрошим! Идем сюда.

Прошли во вторую комнату, обставленную столь же скромно, как и первая, но более уютную. Здесь, очевидно, был и рабочий кабинет и спальня академика. Рукописями, книгами, приборами были завалены углы одинаково в обеих комнатах.

— Сдается мне, что это новый арсеникальный[86] минерал, — сказал Ломоносов, садясь за стол и вооружаясь лупой.

Когда не помогла и лупа, Ломоносов решительно сказал:

— Чем гадать, лучше сделать опыт. Подогреем, так небось всю подноготную выложит: запахом преж всего, когда арсеникальный.

Привычно отломил щипцами небольшой кусочек, размельчил, растер в ступке. При этом расспрашивал Походяшина: давно ли занимается горным делом, по какой надобности приехал в столицу, что еще привез примечательного.

Зажег масляную лампочку, укрепил над огоньком фарфоровый тигелек. Высыпав в него порошок минерала, с улыбкой кивнул на дверь.