Ручьи весенние - [50]

Когда движение улеглось, Андрей сказал высокому худенькому пареньку Александру Фарутину:

— Продолжай, Саша… Хотя обожди минутку… — Андрей повернулся к гостям. — Саша Фарутин в пургу, когда все тракторы на приколе, сделал две ездки за кормами и прямо с машины, заглушив ее под окнами, прибежал к нам, чтобы послушать и снова ехать. — Андрей волновался. — А почему мы это затеяли? Про прибывших на целину москвичей в Предгорном пустили дурную славу: «За длинным рублем погнались, а сами пьянствуют, дескать, хулиганят, бегут от трудностей…»

А дело обстояло так: прибывший в Войковскую МТС по путевке московского комсомола тракторист Семен Кузнецов неожиданно скрылся. Еще в дороге он дебоширил, а на третий день по приезде пристал к заведующему кадрами. — «Отдай трудкнижку! Не отдашь — оставлю на память». И уехал. Трудкнижка у него вся в пометках: «Уволился по собственному желанию».

За Кузнецовым сбежал буян и пьяница шофер Некрылов: ему заработок мал показался.

Отсюда и пошло. Комсомольцы-москвичи потребовали поставить на бюро вопрос «о стиле работы целинников-москвичей».

— Вот Саша Фарутин и рассказывает о себе, что его привело на Алтай и как он собирается работать, — выяснил Андрей. — Продолжай, Саша.

Смущенный Фарутин переминался с ноги на ногу.

— Чего забуксовал, Сашка? Дуй на третьей скорости!

— Ну ладно… — Фарутин поднял брови. — Я из деревни Хлопки Московской области. Работал в МТС. И отец, и мать, и дед — в колхозе. Услышал я по радио призыв партии на целинные земли и думаю: «Вот тебе, Сашка, и твой передний край!» Поговорил с дедом, с матерью. Мать — в слезы: «Куда ты, в пустыню!» Уговорил. Одним словом, прибыли мы в Барнаул, спрашиваем: где больше трудностей? Вот и выбрали Войковскую… Смешно, как вспомню про страхи некоторых: «В снега, к волкам, к медведям едем…» На третий день привезли нам койки с сетками, подушки, одеяла… Не терпелось — вышли на ремонт. А утром двадцать седьмого марта я принял новенький «ДТ-54» и двадцать седьмого же отправился в первый рейс. Бюро комитета интересуется про душевное состояние? Кривить не буду: родители есть родители, а родной край — родной край… Но уже начинаю привыкать: чувствую себя как дома. Народ такой же, машины такие же, только что родственников нет. — Фарутин виновато улыбнулся. — Когда ехали, все смотрели в окна вагона и поражались: сколько земли гуляет! Степи — глазом не окинешь! И ровные как стол! И где-то, бог знает где, горы маячат. Загляденье!

Мечтательными глазами Саша окинул притихших слушателей.

— Вроде высотных зданий… Да, да, — заметив улыбки ребят, оживился Саша. — Бескрайная ровность — это как бы обширные первые этажи, широкие залавочные елани и гривы — вторые, третьи, десятые, одиннадцатые, а там, уж без числа, этажи самые верхние — каменные, лесистые, подоблачные шпили, один другого выше… Такая красота мне никогда и во сне не снилась. Раньше читал про Алтай и не верил: прикрашивают, думаю… А теперь убедился, дда-а!..

— А ты, случаем, стихов не пишешь, Саша? — крикнула из угла Груня Воронина.

Фарутин повернулся к ней и без всякого смущения просто ответил:

— Пишу, Груня. Плохие, но пишу.

Все засмеялись. Фарутин выждал, пока отсмеются, и продолжал:

— На самом деле: в нашей подмосковной эмтээс раздольности трактористу мало. Поле с полушубок, лесок, как в парке, дичи в нем не жди: на каждом шагу дачник. Не поля — огороды. Какое уж тут душе раздолье! — Фарутин задумался. — В Кремле Никита Сергеевич сказал нам: «Вы едете в замечательный район страны. Там много хороших людей, надо учиться у них». Мне полюбились эти слова. Вот я и учусь у Ивана Анисимовича Шукайло. А теперь, когда узнал про летунов Кузнецова и Некрылова, дал комсомольское слово: «Буду работать за троих». Сегодня вместо одной ездки три хочу сделать. На том до свиданья! — Фарутин нахлобучил шапку и пошел к двери.

Через минуту все услышали рев мотора под окном.

— Завел!

— Теперь пойдет газовать!

К столу подошла одетая в новенькую ватную стеганку и ватные штаны маленькая коренастая девушка с широким мужским лбом. Коротко остриженные черные волосы были прямы и жестки, угловатое лицо обветренно. Казалось, природа безжалостно обидела девушку, не дав ей ни одной привлекательной черты. Но когда Груня, волнуясь, заговорила, никто уже не думал о ее внешности. В ее грудном красивом голосе было столько задора и страсти, что она с каждой минутой нравилась присутствующим все больше и больше.

— Конечно, я мечтала о героизме, как те ребята, которые строили город на Амуре, или комсомольцы гражданской войны, с песней умиравшие за советскую власть. И мечтаю: целину я понимаю не просто как землю, которую надо пахать и сеять, а как отчаянно смелый прыжок в лучшее будущее, когда все-все наши люди будут не только сыты, обуты, одеты и богаты, но и по-настоящему культурны. Да, да, именно культурны! — словно споря с кем-то, горячо повторила она. — Душой-то я широко мечтаю, а высказать вот не могу, слов, каких надо, нету… — Груня была так искренне огорчена своей беспомощностью, что даже махнула рукой. — Одним словом, я думаю, вы поняли меня, ребята… А приехали сюда, и пришлось нам, как тут говорят, «слонов продавать». Хорошо Саше: газанул и поехал навстречу буре… А я была на заводе контролером и в сельском хозяйстве, что называется, ни бум-бум… И вот мы, десять здоровенных девах и пятеро парней, ходим целыми днями как на именинах. Да ведь это же пытка, товарищи!