Ручьём серебряным к Байкалу - [53]
Едва автомобиль тронулся с места – дверку распахнула взмыленная Елена и на ходу заскочила в салон на заднее кресло. Лев увидел её – сжал зубы, тяжело вобрал в себя воздуха и долго не выпускал его.
– Что, набедокурила? – спросила она у Льва, мотнув головой на дочь.
Но ни Лев, ни Мария не отозвались, словно бы уже были за одно.
– Лёвушка, а ты, собственно, куда направился? Ау-у-у, родной, очнись!
Он мощно нажал на газ – Елену и Марию откинуло назад.
– Верю: не спишь! Но что, тысяча чертей, стряслось, наконец-то? Эй, вы, два придурка, почему молчите?
Но снова оба не отозвались. Мария сбоку увидела, как подрагивали под щёками Льва косточки, и отчего-то сама стала сжимать зубы и трогать челюсть, казалось, вызнавая, как это оно сжимать зубы и играть косточками? Насупленно смотрела в затылок Льва, однако губы её отчего-то влекло к улыбке. Автомобиль уже мчался, и довольно рискованно; могло показаться, что Лев не разбирал дороги. Она грунтовая, к тому же петлистая, разбитая в осенние ненастья, и этот громоздкий дом-автомобиль нещадно подбрасывало, трясло, накреняло то на один, то на другой бок, мгновениями до такой степени, что ощущалось – вот-вот перевернуться.
– Лев! Лев Палыч! Товарищ… или господин ли?.. Господин Ремезов, тормози! А-а, поняла: да ты пьяный, как зюзик!
И Елена, изрядно выпившая, сзади кокетливо-дерзко тряхнула его за плечи, кулачком тыкнула в затылок. Он не отозвался и снова налёг на педаль газа – Елену и Марию вмяло в спинку кресла.
– Ты не пьяный, ты – косой! – заявила Елена и захохотала. – Косой, в смысле заяц. Эй, заяц, ты, наверно, волка на маскараде встретил и рехнулся с перепугу, дал дёру. А-й, ладно уж: погоняй лошадей, наш заяц-ямщик! Покатаемся, ребята, что ли? Кстати, а где тут у нас завалялся коньячок?
С натугой грузно перевалившись через переднее кресло, Елена отыскала в бардачке бренди, открутила зубами пробку, выплюнула её в сторону Льва, из горлышка крупно отхлебнула, – закашлялась, сморщилась, но ещё, ещё глотнула. Мария отняла у неё бутылку, задвинула глубоко под кресло. Елена норовила заполучить бутылку, однако Мария с молчаливой упрямой неуклонностью не позволяла. Автомобиль вымахнул на шоссе, и теперь покачивало мягко, убаюкивая. В салоне тепло, уютно, просторно, а за окнами жёстко шуршали ледяные вихри, в сердитых бросках извивался взнятой снег. Незлобиво побранившись, мать и дочь, наконец, затихли, накрылись пледом и вскоре задремали, смаявшиеся, разморённые, смирившиеся; праздник для них всё-таки, кажется, закончился.
Ехали всю ночь. Лев уже не гнал и был сосредоточен, аккуратен, никаких рывков и резких поворотов, и можно было подумать, что оберегал сон попутчиц. Но это был тем не менее странный, невразумительный вояж – молчком, в неизвестность, по пустынной трассе, по напрочь, представлялось, вымершей округе. Где-то праздник, где-то люди беззаботно, по-человечески веселы, счастливы, целуются, говорят друг другу приятные слова, в их бокалах пенится шампанское, а здесь – давящее молчание, пустота, безлюдие, снега и леса беспредельной, заледенённой Сибири. На первой попавшейся заправке, уже далеко от Иркутска, Лев залил полные баки и ещё несколько часов с внешне глухим безразличием, но с очевидной настойчивостью вёл автомобиль. Под его щёками то затихали, то снова оживлялись, острясь, косточки. За Черемховом, в голых неоглядных лесостепях, поднялась пурга: видимо, с запада надвинулось потепление. Метелица широкими чёрными крылами снега набрасывалась на лобовое стекло, переметала дорогу, плотно и настырно закрывала обзор. Ехать стало опасно, а минутами даже невозможно. Колёса – юзом, стёкла хотя и прочищались дворниками, но снега надувало в мгновение. «Никак черти гонят меня», – подумалось Льву с мрачной весёлостью.
Он осмотрительно, скорее даже бережно, съехал километра на полтора по просёлку к лесополосе, скрываясь от ветра. Заглушил мотор, откинулся в кресле и через минуту-другую крепко уснул. И все они трое в этой кромешной, бесовской вьюге спали несколько часов. Деревья не помогли – стёкла густо залепило снегом, а сам автомобиль засыпало по самые колёса, даже выше бампера.
Лев очнулся, почувствовав озноб. Уже было за полдень. В салоне господствовала синяя мгла, но сквозь снежную корку, наросшую на стёклах, угадывалось яркое высокое солнце. Наруже то взнималось, то затихало. «И черти иногда устают», – чуть улыбнулся Лев, чуя, что душа его легка и пустынна. И ему захотелось подольше подержать в своём сердце эту лёгкость и пустынность с тишиной и свежестью, не отпускать из себя, может быть, во сне зародившееся и такое ещё новое для него чувство, похожее на те ощущения, когда, случалось, в детстве или отрочестве он на спор перепрыгивал через опасный ров: ещё не перепрыгнул, но уже почувствовал отчаянный восторг, великую мальчишечью радость и гордость. Радость и гордость оттого, что решился-таки на поступок, поборол свои сомнения и страхи, не испугался последствий.
