Ручьём серебряным к Байкалу - [41]

– Сволочи! Придурки! – цедил Лев, выслушивая новость за новостью от своего пройдошливого, с наклонностями дознавателя, а также «шпика и сплетника», референта по общим вопросам. И уже в одиночестве горячился и негодовал, зверем в клетке мечась по кабинету: два эгоиста, себялюбца, развратника! Только о себе и думают, а – дочь? Какой она вырастит?

Надо вмешаться в жизнь Родимцевых, – был уверен Лев. Хотя бы для того, чтобы понять – что с Машей, как ей помочь. Устроил «случайную» встречу с Еленой. Она ещё издали узнала его, стоявшего в притворной деловитости возле джипа. Подошла робковатой, «заискивающе виляющей» походкой, загораясь щёками, дрожа улыбочкой. Она была по-прежнему недурна собой. Однако тление морщин, нездоровье физическое и духовное уже тронули её лицо и шею. Взгляд был потускневшим, клонился в одолевающей неуверенности и почти что подобострастии книзу и вбок, однако – в прежнем рыскающем разлёте. Как и раньше, отметил Лев, «алчет своими жадными глазищами» разглядеть в человеке сразу и то, и другое, и что-то невидимое пока что для неё. Хочет ещё пожить, стерва, – был неумолим Лев.

Посидели в ресторане. Пили великолепные горчаще-сладкие, подобные, подумалось Льву, выстраданному счастью вина иных, далёких земель. Елена быстро запьянела и без умолку и нудно сетовала на жизнь, на бывших мужей, на мужчин вообще, а также заодно на властей, на государство, – все у неё оказывались в виноватых и должниках. Лев глоточками отпивал вино, отъединённо слушал и покорно помалкивал, однако изредка и вяло повторял про себя – дура, бестолочь, эгоистка, самка. Одно радовало и тревожило: Елена, не сомневался, пригласит его к себе, и он, наконец, увидит Машу и поймёт, так же ли строги и зорки её необыкновенные, дымчато-расплывчатые, мечтательные отцовские глаза, способны ли они вести ласковый, но в то же время какой-то сложный, утончённый разговор? Но важнейшее и несомненное – если беда и с девчонкой, то нужно незамедлительно помочь, не жалея ничего.

Поздно вечером нестойкая, чадящая сигаретой за сигаретой Елена привела холодного, замкнутого до окостенения Льва к себе, – в блочную пятиэтажку-хрущёвку, но уже в другую, самого дальнего и дремучего микрорайона Иркутска, с дурно пахнущим, неосвещённым подъездом, с жутко, безобразно скрипящими скособоченными дверями. Бестолочи, недотёпы! – по привычке ворчал в себе Лев, думая о Елене и Павле. Маша ещё не спала. С неудовольствием, с наморщенным носом встретила в прихожей крепко выпившую мать. Была в пижаме, но увидела Льва – юркнула в спальню, и вскоре «козой-дерезой» выпругнула оттуда, укутанная в кричаще сверкающий разноцветными звёздами, чрезмерно длинный, явно материн, халат. Она была стручково-тонким, нескладно-высоким, мальчиковатым, но очаровательным, живым подростком с косичками, стоящими задиристыми рожками. Лев только увидел её – тревога и хлад мгновенно отхлынули из зажатой груди, и во всём его существе сделалось чуть просторнее, чуть светлее и, кажется, проще, но тоже чуть, совсем немного в его застарелой в привычках груди. Ему захотелось улыбнуться, и он улыбнулся, впервые за много лет улыбнулся от сердца, искренно, и даже подмигнул Маше, по-приятельски, по-свойски.

Присмотрелся к ней – рот большой, неприглядный, нос, напротив, маловатый, подбородок островатый, шея по-гусиному вытянутая. Не красавица, это точно. Но все природные и возрастные недостатки и огрехи её лица скрашивали или даже вычёркивали, для Льва, глаза: её глаза были необыкновенны, притягательны, умны, живы до прыганья. В них Лев угадал одновременно, одномоментно живущие в каком-то необычном содружестве – и озорство с грустью, и натуманенность с солнцем, и ум глубокий и цепкий с отчаянностью и ветреностью, и распустившиеся цветки с какой-то жестковатой травкой. Это были богатые, бездонные и – невозможные, совершенно невозможные, полагал обворожённый Лев, для точного и исчерпывающего описания глаза. Они показались ему радугой, какой-то привлекательной и необходимой, но в то же время неожиданной, даже экзотической разнообразностью жизни.

«И такой-то ребёнок ни тому, ни другому, понимаю теперь ясно, не очень-то нужен. Обормоты, сволочи, эгоисты!»

Маша, зачем-то склонив голову набок, серьёзно до взыскательности смотрела на Льва: можно было подумать, что-то важное припоминала. Но помнить его она, конечно же, не могла.

– Как жизнь…

Лев внезапно запнулся, однако тут же ясно и предельно почтительно добавил:

– …Мария?

– Ой, сколько официальности! А отчество не хотите прибавить? Отвечаю: ничего себе жизнь. Как говорится: живём – хлеб жуём, – бойко спрашивала и отвечала она. Едва уловимо скосилась засиявшими насмешливостью глазами на мать, очевидно желая спросить у неё: можно ли ещё поиздеваться над этим смешным дядей? – Вы кто? Любовник? Хахаль?

– Ты что, Машка, совсем уже? Чего несёшь? Кышь спать, любопытная Варвара!

– Лев. Я просто Лев, Мария.

И Лев для приветствия зачем-то протянул ей свою большую, смуглую, в рубцах и ссадинах руку.

Она мельком, но цепко взглянула на его руку, видимо, стараясь понять, кто и что он, можно ли ему доверять. Видит: одет он богато, модно, выражением худощавого, но красивого лица – вроде как строгий директор школы, которого, точно огня, боятся все ученики. Весь этот