Ручьём серебряным к Байкалу - [39]

– Запомнил свою морду?

– Чиво-о-о?!

– Больше ни ты себя, ни кто другой тебя таким красавчиком не увидит.

И только оно хотело шмыгнуть в ванную комнату, чтобы там, видимо, запереться и взывать о помощи, как Лев молниеносно сгрёб его за шерстисто-грубый, свалявшийся загривок и впечатал физиономией в зеркало. Ещё, ещё раз. Не жестоко, не злобно, но – бесчувственно и даже без чувств, как механизм, автомат с когда-то и кем-то введённой программой к действию.

– Бог, говорят, любит Троицу, – сквозь зубы, но потерянным голосом подытожил Лев, с трудом разжимая окостенело побелевший кулак.

Оно рухнуло на пол. Лев, страшный, сгорбленный, с крепко зажмуренными глазами, обморочно покачивался над жертвой. Вчуже, отдалённо, словно бы даже со стороны почувствовал себя кем-то, или даже чем-то, другим, быть может, не совсем человеком. Возможно, когда он увидел в дверях это самое оно, в нём мгновенно проснулось глубоко укрытое природой и всей человеческой эволюцией чутьё дикого создания, быть может, вовсе не человека, а животного, которое способно уничтожить в одночасье, без колебаний то, что угрожает его жизни и выживанию. Минута, две ли прошли, и Лев почувствовал – в груди что-то стало перетекать, переделываться: догадался – перерождалось нечто звериное, стихийное или механизированное в человеческое, ограниченное рамками рассудка и морали. Сдвинулись мысли, – следовательно, человеческое одолевало, устанавливаясь на своё привычное место.

Склонился к своей жертве – жива, сопит.

Из смежной комнаты, видимо, на шум, выбрела босая, заспанная до жуткой опухлости женщина. Хотела, но не смогла вскрикнуть, оглушённая страхом.

– Жить будет, – сказал ей Лев. – А радоваться жизни – уже вряд ли. По чертам лица вижу, что вы мать Марии, и я, собственно, пришёл к вам: возьмите, пожалуйста, деньги. Не бойтесь – берите, берите смело! Ничего взамен не требую, просто по русскому обычаю подсобляю. Почти как погорельцам. Всякий человек может попасть в беду. Марию, прошу, верните в школу, маленьких своих детишек обуйте, оденьте. Жить по-человечьи, наконец-то, начните. Советую: вот этого обезьяноподобного фрукта, немного когда поправится, в шею прогоните. Если будет упираться, припугните: скажите, что я ещё разок приду потолковать с ним. А узнаю, что разгульно живёте и Марию снова отправляете на трассу – убью. Понятно?

– Понятно, понятно! Ай, грешница я окаянная, ай, совсем обезумела баба – этакое сотворила с Машенькой, с доченькой моей ненаглядной, с умницей, с такой прилежной девочкой! Нет и не будет мне прощения! А денег-то ско-о-о-лько! Низкий вам поклон, добрый человек. Уверена, супруг мой Петя смотрит сейчас на нас с небес и тоже кланяется и молится за вас. Дайте я вашу руку поцелую, благодетель, ангел хранитель вы наш!

Лев отмахнулся и, наморщенный досадливо, до брезгливости, с сжатой челюстью, стремительно вышел.

Вспоминая об этом происшествии, он поражался: как мог он до такой степени легко, даже буднично произнести невозможное и чудовищное для себя – убью. Самое же важное, но при этом маловразумительное для него, – ведь и в самом деле чуть было не убил человека. Каким бы ничтожным, мерзким и даже преступным этот дядя Коля ни был, но он – человек. Человек. Да, без сомнения: человек. И страдающий совестью и мнительностью Лев глубоко и печально задумывался: неужели его неприятие современной жизни, да что там жизни! – мира целого, мира беспутного, людской породы всей, породы извращённой, гадкой, уже мутирует в озлобление, в зверство, в патологию, а может быть, даже в необратимый недуг – в безумство, в сумасшествие? Похоже, что неспроста время от времени тянет его в яму – в своё укромное, почти звериное подземное убежище под гаражом, где находишься подальше от людей.

При всем при том, однако, Лев искал слова объяснения и оправдания своего поступка и – находил их: это похотливое, ничтожное оно, хотя и мизерное, как молекула, хотя и отдалённо по своим поступкам и внешности напоминает человека, однако точное и бесспорное отражение одного из несчётных безобразий и уродств сего мира, и можно сказать, что он, Лев, словно бы заставил его, мир посмотреться в зеркало: ну, что, нравишься себе? Дядя Коля изобличён и наказан. И может статься, что на одну молекула зла в мире стало меньше. Не надо сомневаться, что он, Лев, поступил правильно и справедливо – проучил изувера, защитил бедную девушку, помог её семье. Однако как бы он себя не урезонивал и не успокаивал, а чувство омерзения не покидало, едва припомнится содеянное, совесть не давалась, чтобы уговарить себя, и нет-нет, да вопрошала у него, да жёлчно, без пощады: а не он ли сам ещё одна отвратительная и к тому же бесполезная молекула этого мира? Мысли, крепчая, глодали и порой нешуточно напирал вопрос: далеко ли от самоедства до пули себе в лоб? Что ж, стоит поразмыслить основательнее! Но неужели всё же столь никчемна, пуста, отвратительна, даже для него самого, жизнь его, неужели так вот корпеть весь свой век, изгрызая себя изнутри? Может быть, разумнее уйти в небытие пораньше положенного срока? А что, револьвер, красавец револьвер коллекционных знатных кровей, припасён, томно, в явной скуке лежит в изящном футляре, – действуй хоть сею минуту!