Рубежи - [71]

Астахов скорее почувствовал, чем увидел двух немецких «фоккеров», пикирующих сверху.

— Прикрой! Драться не могу.

Широков знал это без команды: от резких маневров непривязанное тело Фомина будет ударяться о стенки фюзеляжа.

Первая атака немцев была безрезультатной: Широков успел отбить ее. Когда немецкие истребители вторично заходили на атаку, на пересекающихся курсах стремительно и внезапно появился «мессершмитт». Астахов видел это, и еще ниже прижал самолет к земле.

— Друг, дорогой! Держись, не подпускай!

Астахов перестал смотреть в стороны. Он смотрел только вперед, ожидая удара. Одному с тремя Широкову не справиться.

Неожиданно Широков увидел, как третий немецкий истребитель меткой очередью подбил «фоккера»…

— Я ничего не понимаю! — передал он по радио Астахову. — Немец сбил немца и атакует второго.

Бой шел на высоте трехсот метров. Подбитый «фоккер» упал на землю. Второй, не успев ударить по самолету Астахова, рванулся в сторону: Широков промелькнул у него перед самым мотором. Стрелять он не мог: снаряды кончились. Так неожиданно прилетевший «мессершмитт» пристроился вплотную к «фоккеру» и с предельно близкой дистанции выпустил очередь по мотору. Второй «фоккер», дымя, начал круто спиралить вниз.

Астахов видел все это и ничего не понимал. Немецкий истребитель летел спокойно параллельным с ним курсом, не делая маневра для атаки. Широков неотрывно следил за ним, и если бы немец попытался пикировать на самолет Астахова, он вынужден был бы идти на таран. Но немец продолжал лететь по-прежнему. Это казалось совсем странным.

«Может быть, добровольно в плен… — думал Астахов. — Во всяком случае, спасибо. Без твоего очень странного вмешательства было бы трудно».

Подлетая к своему аэродрому, Астахов зашел на посадку, не делая круга, с прямой. Вторым планировал немецкий истребитель… Широков висел над ним, готовый к любой неожиданности, и, только когда немецкий самолет побежал по полю, он выпустил шасси у своей машины. Из кабины «мессершмитта» уже высовывалась большая голова и огромные плечи. Такие плечи могли быть только у Федора Михеева. Это и был он.

Разговаривали в маленьком, прилепившемся к границе аэродрома домике, где располагалась санитарная часть. Фомин, лежа на койке, слабо улыбался. Одна рука его от локтя до плеча забинтована. Он смотрел на своих бывших учеников и радовался самым искренним образом. Наблюдая, как они стараются развеселить его, рассказывая всякие веселые истории, понял: эти двое любили его с тех пор, как узнали в аэроклубе.

Михеев почти тот же, только упрямые складки на лбу резче и глубже да кожа темней. Глаза по-прежнему мягкие, добродушные.

Астахов стал выше, стройнее, но такой же решительный. Фомин помнил все ясно, но странное дело: ему казалось, что прошлая жизнь в аэроклубе была не пять лет назад, а месяц-два, и он, Фомин, не израненный сорокалетний мужчина, а молодой, полный энергии и сил.

Вот они, его спасители. Чего только на войне не бывает! Второй раз он собирался умирать, когда, сбросив бомбы, почувствовал удар в плечо, потом — посадка в полубессознательном состоянии в поле, бегство в лес, стрельба из ракет… Как он бежал к истребителю и упал — прошло мимо его сознания…

Через час-два его увезут на санитарном самолете в тыл. Опять — госпиталь; но это уже не то, не то, что было. Воевать ему больше не придется, это ясно. Он был почти уверен, что и Таню больше не увидит, но думать о ней не переставал…

— За все время мы один раз с ним повздорили, — кивнул Астахов в сторону Михеева. — Отчаянный рыболов! Однажды я сказал ему про удочку: к одному концу привязан червяк, а к другому… Он со мной неделю не разговаривал. Оказывается, я задел его чувствительную струнку…

— Ты лучше вспомни другое, — басил Федор, — помнишь, мы говорили о том, что забудем свои специальности. Не позабыл ли ты свою музыку?

— Видишь ли, Федя, музыкантом меня хотела сделать тетка, а сам я всегда думал стать только летчиком.

— Товарищ капитан! Не у вас ли там наша Родионова служит? — неожиданно спросил Федор, кося глазами на Астахова.

Николай мгновенно смутился. Ни при каких обстоятельствах он не упомянул бы этого имени сейчас. У жизни свои законы. Он понимал, почему Таня выбрала именно Фомина. Этот человек был достоин любви. Но в сердце Николая жила еще и любовь к Тане, и обида, горькая обида, и он не в силах был избавиться от этих противоречивых чувств. Но он был рад видеть Фомина живым и радовался тому, что именно он вытащил его из-под самого носа немцев…

— Родионова? У нас. Хорошая девушка. Хороший летчик. Ей было трудно последнее время. Она была ранена, ее с трудом спасли… Сейчас она на связном самолете летает…

В спокойном тоне Фомина ничто не выдавало его чувства к Тане, и это удивляло Астахова.

— Если вам не тяжело, расскажите подробнее. Все же близкий она нам человек, особенно вот этому, извините за выражение, музыканту, — Михеев с ухмылкой кивнул в сторону Астахова.

Астахов нервно закурил.

Фомин внимательно, посмотрел на него, затем по-прежнему спокойно стал рассказывать, при каких обстоятельствах была ранена Родионова. Друзья были поражены рассказом и несколько минут молчали. Михеев знал о Тане только со слов Николая, сам никогда ее не видел, но его тронула эта история. Астахов неожиданно, чувствуя, как заныло в груди, подумал: все эти годы, вспоминая Таню, он вспоминал их любовь и совсем мало думал о том, что Таню окружает та же фронтовая действительность, как и его, что она живет той же жизнью, встречаясь с горем и радостью, с удачами и разочарованиями, со смертью. И сейчас еще Таня здесь, рядом, на фронте.