Рубежи - [122]

— Все же кто муж, вы или…

Хозяйка многозначительно хмыкнула себе под нос и вышла. Кажется, мой вид ее испугал. Я еле дождался Веры. Она пришла, увидела меня и, очевидно, сразу догадалась, в каком я состоянии. Она устало присела на кровать и закрыла ладонями лицо.

— Ты знаешь?.. Прости. Мне нужно было сразу сказать об этом, но не могла, пойми, не могла!..

Крутов встал, нервно и глубоко затянулся папиросой, постоял, глядя в окно. Астахов молчал. Сказать, что он думает сейчас? Это было бы жестоко. Астахов почти знал наверняка, что последует дальше.

Крутов успокоился, только лицо несколько жестче, с суровыми морщинами на лбу, задумчивое. Видно, он хотел разобраться в своих мыслях, как бы припоминая что-то…

— Я не обратил внимания на ее слезы, — продолжал Крутов, дернув плечом, — ничего не слушал, что она говорила. Я высказал ей все грубые, оскорбляющие женщину слова, какие знал, и ушел. Моросил дождь. В городе меня задержал комендантский патруль: подумали, что я пьян. И потом, в поезде, я почти ненавидел ее, вспоминая, как она пыталась удержать меня…

Все, что говорил Крутов, казалось Астахову невероятным, хотя подобные истории за годы войны ему были известны и раньше, но здесь все это он воспринимал, как что-то свое, неприятное, тревожное. Он верил Крутову. Ему не верить нельзя. Рассказывал он не о случайной женщине, а о жене, и, может быть, впервые в жизни и первому человеку ему, Астахову. Он ждал, что еще скажет Крутов, чтобы понять главное. Это было не просто любопытство мужчины. То, что случилось с Круговым, с его любовью и чувством, Николай как бы «примерял» к себе, искал сопоставлений со своими сложными отношениями к Полине. Чертовщина какая-то! Война многое изменила и людей тоже. Но разве люди стали хуже? Нет, наоборот: все лучшее в людях укрепилось, развилось. И любовь и ненависть стали ярче, осмысленнее. Ведь борьба была за чистоту жизни, за справедливые человеческие отношения, за лучшее, к чему ведет история, неминуемо, неизбежно, и эта борьба продолжается. В жестокие годы великих и справедливых битв чувство дружбы, любви и счастья сливалось в единое, что привело к победе. Почему же порой человек бывает несправедлив, поддаваясь минутным настроениям, размениваясь на мелочи? Если трудно справиться с собой, то имеет ли право человек забывать при этом о другом, близком, обрекать его на страдания из-за случайной и подчас грязной прихоти, слабости, которая нет-нет да и проявит себя, вместо большого, хорошего, что в природе человека наших дней.

Крутов прервал ход мыслей Астахова и внешне невозмутимо продолжал:

— В то время стремительно менялась картина на фронтах. Мы часто меняли аэродромы. Я был в своей среде, и она помогла мне не поддаваться тяжелому настроению. Я стремился к концу войны, к победе, а все остальное, даже это… было второстепенным. Я получил несколько писем от Веры, но не отвечал на них. Письма ее были по-прежнему ласковы, полны любви и желания встречи. В ее словах была отчаянная тоска. Она призывала к здравому смыслу, писала об офицере из их штаба, который преследовал ее своей любовью, и что она не настолько виновата… По крайней мере сердцем не виновата. Тебе трудно понять, но я продолжал любить ее и начинал находить тысячу оправданий ее поступку… сочувствие, жалость, минутный порыв, который заставил ее позже раскаиваться, и все это, думал я, не имело отношения к ее любви ко мне. Попробовал и я чужой любви и очень легко забывал о ней. Как бы там ни было, но ее письма тронули меня. К концу войны я написал ей. Она ответила, благодаря судьбу за то, что она сохранила меня, мою любовь. Мы встретились в последний месяц войны. Она приехала ко мне, прежняя, ласковая, любящая, и я… я сделал то, что считал самым разумным: ни одним словом не напомнил ей о прошлом.

— И ты был всегда уверен, что она любит тебя?

— Позже, когда я мог спокойнее разобраться в наших отношениях, во всем случившемся, мне думалось, что я нашел ответ. Война разлучила нас. Ей нужен был я и не где-то далеко, а рядом. Но меня не было, а появился новый человек… Мне кажется, ей нравилось, что ее так самоотверженно любят, нравилось чувствовать свое превосходство, свою силу. Стоит ли призывать здравый смысл, когда рядом человек клянется, что жить без нее не может и что сделает с собой что угодно, если она не ответит тем же. И к чертям воля. А уж тот офицер постарался вовсю, чтобы вызвать к себе чувство, после которого он будет хозяином положения. Зачем прятаться от него, если завтра, может быть, его убьют! Я не оправдываю таких вещей, но они существуют, по крайней мере существовали, и я с этим вынужден был считаться. Я не верю, чтобы она любила того, любила, как меня, но все же в какой-то период чувство было, а вместе с ним и жалость, любопытство, а скорее всего желание мужской ласки. Может быть, это слишком просто, но факты упрямы, и я пытался им найти объяснение. Мучительная работа и беспомощная. А что прикажешь делать? Любила ли она меня? Не только любила, но была совершенно уверена, что я никуда от нее не денусь и что даже ее измена (вряд ли она называла это изменой в полном смысле этого слова) не уничтожит нашей любви, моей любви.