Рубежи - [121]

— Верность, привязанность, взаимное уважение, — говорил Николай. — Черт возьми, когда-то я все это соединял в одно слово: любовь. Я любил и люблю и все же не знаю, что такое настоящая любовь! И можно ли любить не сомневаясь? Может быть, в старости? Вот ты женатый человек, и я не сомневаюсь в прочности ваших отношений, ваших чувств. Но не всегда же бывает так просто, как у вас. Вы оба хорошие люди и, очевидно, никогда не усложняли своей жизни и не упрощали ее. Ты упрекаешь меня в том, что я не умею бороться за свою любовь, не умею прощать, забыть. Может быть, ты и прав, но я в этом пока еще не разобрался. Думаю, что это не всегда так.

— Тогда почему ушла Полина? Ты сам говоришь, что любишь ее. Но этого мало: нужно забыть о ее прошлых ошибках и никогда, ни одним словом, ни одним жестом не упоминать об этом.

— Говорить проще, но попробуй пережить!

С этого и началось. Слушая друга, Николай увидел, именно увидел еще одну жизнь, еще одну любовь, которая оставила глубокий след в душе. Сколько таится в человеке своего, тайного, не известного другим и очень сложного! Ведь могло случиться, что еще год они летали бы вместе, жили и не знали бы столько друг о друге.

Вот почему Крутов избегал или во всяком случае не принимал участия в разговорах о женщинах! Оказывается не потому, что он уже скоро «оторвет средний лист своего календаря», что он отец семейства, или потому, что скромен (это, разумеется, тоже), а просто об этом трудно рассказывать, и трудно найти кому рассказывать. Астахов понял, что сейчас, рядом с ним, Крутов ощутил потребность быть откровенным (как и он сам), и не потому, что это «услуга за услугу»… Война. Следы прошлых лет. И долго они еще будут. Василий рассказывал, иногда смущенно улыбаясь, как бы стесняясь своих слов, своих чувств…

— Мы знали друг друга почти с детства. Учились в разных школах, но это не мешало нам быть вместе: самодеятельность, школьные вечера, танцы, лыжи и просто вечера. Родители были снисходительны, они не хотели замечать нашего возраста. Юность! Сколько еще будет такой любви! Наши родители ничего не знали, пока нам не стукнуло по восемнадцать. Я заканчивал аэроклуб, она техникум. Никогда мы не спрашивали ни у себя, ни у других, что такое любовь. Она была рядом, в нас. Когда случалось не видеть ее день или вечер, я страдал. Она тоже. Мы бежали друг к другу, забирались в глухие места и просиживали до рассвета, мечтая, целуясь. Подумать только! Когда она, бывало, взглянет на кого-нибудь другого, как мне казалось, с большим вниманием или станцует с другим, у меня сердце сжималось от ревности; впрочем, я знал, что она тоже страдает, если я не был с нею. Да мы не могли и думать о ком-нибудь еще. Это казалось нам не только преступлением, но вызывало чуть ли не отвращение.

Помню, однажды я вынужден был проводить одну девушку, которая была в числе заводской делегации в аэроклубе. Ночь. Она привела меня в садик около ее дома, целовала как-то непонятно, задыхаясь, и все твердила: «Ну же… ну!» Я ушел, испугавшись того нового и оскорбительного, что мною еще не было испытано. Целый день я ходил с виноватым видом, хотя вины моей не было, но она могла бы быть, будь девушка чуть повзрослей, поопытней. Эта мысль выводила меня из равновесия.

Как-то мы были в деревне на свадьбе у подруги Веры. Когда кончилась пляска, нас положили в одну кровать в отдельной комнате. В деревне все просто. Мы лежали притихшие, боясь прикоснуться друг к другу. Ощущение необычного, страшно волнующего кружило нам голову, и в то же время мы оба были полны неведомого счастья. Мы шептались, ни на секунду не забывая о близости наших тел. Честное слово, мы были детьми, в руках которых было что-то хрупкое, очень дорогое, к чему нельзя грубо прикасаться… К утру мы вздремнули, но, кажется, я тут же проснулся, почувствовав под своей рукой тепло ее ноги. Мы лежали, не раздеваясь. Знал бы ты, как осторожно я убрал руку, чтобы не разбудить, не оскорбить. Она не открыла глаз, хотя я чувствовал, что она не спит и только боится пошевелиться… Потом все было по-прежнему, но мы уже не могли забыть этой ночи, и нам казалось, что она связала нас навек. По существу так оно и было. Жить друг без друга мы не могли. Я окончил школу инструкторов летчиков и уехал. Рассказать, что я чувствовал один, без нее, невозможно. Ты поймешь, когда я скажу, что через месяц она приехала ко мне совсем. Не существовало в природе силы, способной разъединить нас. Мелкие ссоры не в счет. Желание подчинить себе волю другого порой было до нелепости велико, и у нее это проявлялось в большей степени. Как правило, я уступал, и эти раздоры только увеличивали нашу любовь и веру в нее. Подчеркиваю это слово: веру. Это чувство должно быть не в меньшей степени, чем любовь, но это я понял гораздо позже.

Родился сын. Он не мешал ей окончить институт иностранных языков, а мне летать. Появилась новая жизнь, новые заботы, которыми я гордился. Жизнь была в наших руках, и наши мечты не были бесплодными. Нас ничто не пугало, и мы верили в свою жизнь, как в самих себя. Заметь, ни одной мысли о непрочности наших отношений, наших чувств и ни капли сомнений. С течением времени я больше любил ее, если это было еще возможно, и постоянно испытывал все возрастающее счастье от ее ответного чувства. Так было… Потом война. Первая разлука. Страшное состояние. Я помню ее лицо в последнюю минуту перед отходом поезда: тоска, страдание и в то же время решительность и глубокая вера в счастье, в победу. Она уехала с сыном к отцу, а я в армию. Авиашкола, ускоренный курс, потом истребитель и фронт. Вера оставила сына у матери и тоже в армию, в штаб какого-то соединения на Западном фронте в качестве переводчицы. Мы почти не теряли связи, ее письма были полны любви и ожидания. Я думал о ней постоянно и только испытывал тревогу за ее жизнь. Моя собственная смерть не казалась мне противоестественной, но не казалась и неизбежной. Летая, я просто приучил себя не думать о ней, как и все мы. Я солдат, летчик и должен победить хотя бы ценой своей жизни, но она, Вера, должна жить ради сына. Я по-прежнему верил в наше счастье и мечтал о встрече. Мы не виделись более двух лет. Однажды после тяжелого воздушного боя с подбитым мотором я еле дотянул до аэродрома и упал на границе его. Самолет скапотировал, меня без сознания вытащили из кабины. Госпиталь, потом несколько дней отпуска. Я помчался к ней в только что освобожденный город. Без труда разыскал штаб. Мне указали частную комнату, где Вера жила с подругой. Ты когда-нибудь ходил, словно не чувствуя своего веса и земли? Вот так бежал я… Она не удивилась моему неожиданному приезду. Мы опять были счастливы и любили друг друга, как все прошлые годы. Два дня полной жизни… полной, и только в глазах ее подруги я замечал еле заметный насмешливый взгляд, которому я не придавал значения. На третий день я был один в комнате. Хозяйка дома, неприятная женщина, со злым лицом, вошла без стука.