Рубеж - [3]

в осколки имперских статуй.

Вошел

            человек

                            огромный,

                                                как Петр,

петроградскую

                             ночь

                                         стряхнувши,

пелена дождя ворвалась с ним.

                                                          Пот

отрезвил капитанские туши.

Вертинский кричал, как лунатик во сне:

«Мой дом — это звезды и ветер…

О черный, проклятый России снег,

я самый последний на свете…»

Маяковский шагнул. Он мог быть убит.

Но так, как берут бронепоезд,

воздвигнулся он на мраморе плит

как памятник и как совесть.

Он так этой банде рявкнул: «Молчать!»,

что слышно стало:

                                      пуст

                                                   город.

И вдруг, словно эхо в дале-е-еких ночах,

его поддержала «Аврора».

12 декабря 1939

КРАСНЫЙ СТЯГ

Когда я пришел, призываясь, в казарму,

Товарищ на белой стене показал

Красное знамя от командарма,

Которое бросилось бронзой в глаза.

Простреленный стяг из багрового шелка

Нам веет степными ветрами в лицо…

Мы им покрывали в тоске, замолкнув,

Упавших на острые камни бойцов…

Бывало, быть может, с древка он снимался,

И прятал боец у себя на груди

Горячий штандарт… Но опять он взвивался

Над шедшею цепью в штыки

                                                  впереди!

И он, как костер, согревает рабочих,

Как было в повторности спасских атак…

О дни штурмовые, студеные ночи,

Когда замерзает дыханье у рта!

И он зашумит!.. Зашумит — разовьется

Над самым последним из наших боев!

Он заревом над землей разольется

Он — жизнь, и родная земля, и любовь!

1939

«Самое страшное в мире…»

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю Котовского разум,

Который за час перед казнью

Тело свое граненое

Японской гимнастикой мучил.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю мальчишек смелых,

Которые в чужом городе

Пишут поэмы под утро.

Запивая водой ломозубой,

Закусывая синим дымом.

Самое страшное в мире —

Это быть успокоенным.

Славлю солдат революции

Мечтающих над строфою,

Распиливающих деревья,

Падающих на пулемет!

Октябрь 1939

О ВОЙНЕ

Н. Турочкину

В небо вкололась черная заросль,

Вспорола белой жести бока:

Небо лилось и не выливалось,

Как банка сгущенного молока.

А под белым небом, под белым снегом,

Под черной землей, в саперной норе,

Где пахнет мраком, железом и хлебом.

Люди в пятнах фонарей.

Они не святые, если безбожники,

Когда в цепи перед дотом лежат,

Воронка неба без бога порожняя

Вмораживается им во взгляд.

Граната шалая и пуля шальная.

И когда прижимаешься, «мимо» моля.

Нас отталкивает, в огонь посылая,

Наша черная, как хлеб, земля.

Война не только смерть.

И черный цвет этих строк не увидишь ты.

Сердце как ритм эшелонов упорных:

При жизни, может, сквозь Судан,

                                                            Калифорнию

Дойдет до океанской, последней черты.

1940

«Как было б хорошо…»

Коле Л.

Как было б хорошо,

Чтоб люди жили дружно,

Дороги черные,

                             как хлеб,

Посыпаны крупчатой

И острой солью снега.

Каждый камень

Чтоб был твой стол,

А не давил на грудь.

Как было б хорошо,

Чтоб в крепкой сумке

Из волчьей кожи

За плечами странствий

Привычно тяжелели б

Фляжка рома,

Трехгранный нож

И белая тетрадь.

Как я б хотел,

Чтоб ничего не нужно,

Чтоб всё богатство — в сердце,

Чтоб границы

Остались только в старых

                                             картах юнги

Да в сердце —

                         между грустью и тоской.

Я думаю:

                  ни горечь папиросы

Ни сладость водки.

Ни обман девчонки —

Ничто не сможет погубить,

Дружище,

Единственного блага —

Дружбы нашей.

Я знаю: это будет…

А покамест

Ракетой падает об камни

Чайка.

И дороги накрест

Еще поверх скрестили

Штык и ложь.

Когда же он настанет.

Этот день,

И с какой

Зарей — багровой

                                  или черной?

Видишь?..

И в ветхие страницы

Книжек тонких

Втасованы листки

Моих стихов…

1940

БАЛЛАДА О КОМИССАРЕ

Финские сосны в снегу,

Как в халатах.

Может,

И их повалит снаряд.

Подмосковных заводов четыре гранаты.

И меж ними —

Последняя из гранат.

Как могильщики,

Шла в капюшонах застава.

Он ее повстречал, как велит устав, —

Четырьмя гранатами,

На себя не оставив, —

На четыре стороны перехлестав.

И когда от него отошли,

Отмучив,

Заткнувши финками ему глаза,

Из подсумка выпала в снег дремучий

Книга,

Где кровью легла полоса.

Ветер ее перелистал постранично,

И листок оборвал,

И понес меж кустов,

И, как прокламация,

По заграничным

Острым сугробам несся листок.

И когда адъютант в деревушке тыла

Поднял его

И начал читать,

Черта кровяная, что буквы смыла,

Заставила —

Сквозь две дохи —

Задрожать.

Этот листок начинался словами,

От которых сморгнул офицерский глаз:

«И песня

                и стих —

                                это бомба и знамя,

и голос певца

                         подымает класс…»

1940

БУДНИ

Мы стоим с тобою у окна,

смотрим мы на город предрассветный.

Улица в снегу, как сон, мутна,

но в снегу мы видим взгляд ответный.

Этот взгляд немеркнущих огней

города, лежащего под нами,

он живет и ночью, как ручей,

что течет, невидимый, под льдами.

Думаю о дне, что к нам плывет

от востока по маршруту станций, —

принесет на крыльях самолет