Рубеж - [2]

Среди них, думается, больше других обладал таким внутренним своеобразием Михаил Кульчицкий. В нем скрестилось несколько кровей, славянских и других, он как бы и этим подчеркивал свою интернациональность. В нем сказывалось его интеллигентное начало: отец был офицером, сам издал несколько стихотворных книг. Он был, судя по всему, патриотом своей Родины.

Боевой, решительный, собранный в одном порыве, Михаил Кульчицкий от своего поколения взял романтическую взвихренность. Его «мучила любовь боев за коммуну». И он не шел, а бросался в эти бои. Сам рослый, крупный, и по духовности, по своим идеалам, ненавидящий фронду, беззаветно любящий свое юное братство:

…и пять материков моих сжимаются

кулаком «Рот фронта».

И теперь я по праву люблю Россию.

Широта, четко определенная, строго очерченная, размах любви именно к такой, а не иной России, родине братства всех народов Земли, огромная, беспокойная цель — отсюда и

Самое страшное в мире —

это быть успокоенным.

С первых дней войны Михаил Кульчицкий, как и его сверстники, рвался на фронт. И он добился своего — был послан на передовую…

Так мало известно о его гибели. Так мало известно о том, писал ли он между боями, удавалось ли ему отдаваться самому любимому там, на передовой. И есть ли еще что, кроме немногих этих военных строк, сохранились ли, и у кого и где его военные тетрадки. Не мог он не носить их с собой, не записывать в них то, что так рвалось из сердца в те опасные и суровые дни.

Но и по тому, что есть, что известно, сразу бросается в глаза, как подобраннее, как строже, сдержаннее стал он на фронте, как стих его словно бы стал в строй, готовый в разведку, подтянулся, стал деловитее и проще, а вместе с тем и сложнее:

…Черна от пота, вверх

Скользит по пахоте пехота.

Марш!

И глина в чавкающем топоте

До мозга промерзших ног.

Наворачивается на чеботы

Весом хлеба в месячный паек.

На бойцах и пуговицы вроде

Чешуи тяжелых орденов.

Не до ордена.

Была бы Родина

С ежедневными Бородино.

Вот она, исповедь солдата, солдата революции на войне с фашизмом.

Кощунственно, думается, кого-то выпячивать, кого-то не замечать в этом удивительном бессмертном братстве поэтов, отдавших за Родину жизни и уже тем самым обессмертивших и свою к тому же даровитую поэзию. Они и сами не представляли себя иначе как нераздельно: «Все — за одного, один — за всех». Их поэзия была для них именно тем и драгоценна. Именно это ее касаются строки их главного направляющего, Владимира Маяковского:

Умри, мой стих,

Умри, как рядовой.

Как безымянные на штурмах мерли наши.

Дмитрий Ковалев

СТИХОТВОРЕНИЯ

ДРУЗЬЯМ-ДЕСЯТИКЛАССНИКАМ

Полдень.

Листья свернулись дряблые.

Утро высохло, начался зной.

Только в терпком хрустящем яблоке

Свежесть осени под белизной.

Старый дом,

От солнца белый,

Отражает медленная вода,

Будто река захотела

Запомнить его навсегда.

Я помню,

                как в эту школу

Семилетним пришел в первый раз,

Наклонивши немного вихрастую голову

От ребячьих пристальных глаз.

Окна школы темны снаружи,

И поземкой свистит песок.

Дождь.

Труба забурлила лужей…

А на партах смолистый сок.

Парты пахли еловым бором,

Где я летом смолой загорел.

Промерцали штыки над забором

Возвращаясь из лагерей.

И мне тогда показалось,

Что на тусклых осенних штыках

Детство мое улыбалось,

Уходя,

          ускоряя шаг,

Улетавшей, шумящей птицей,

Мое детство, в сини кружись!

В школе

              день мой последний промчится

Перед вступлением в жизнь.

Как-то странно и трудно поверить —

Не увижу знакомый зал…

Я открываю двери

И от солнца

                       жмурю глаза.

У меня захватило дыханье,

Как на самой высокой сосне.

Небо плывет с колыханием,

Будто во сне.

Под листвой наступающих весен,

Что шумят на ветру как запев,

Мы пойдем в половодье песен.

Этот зал загрустит, опустев.

Но в звенящую свежестью осень

Снова вспыхнет приветственный шум

И взовьется в громадную просинь,

О которой я напишу.

И конечно, ребята в школе

Так же жадно увидят, как я,

Журавлей,

Улетающих с поля,

В первом заморозке звеня.

И увидят, наверное, листья,

Тихо

              падающие на бойцов,

И тогда на закате огнистом

Загорятся глаза и лицо.

Я, прислушавшись к голосу сердца,

Поглядев на шелковицы рябь,

Вспомню далекое детство.

Что ушло

                со штыками в сентябрь.

Улетевшею быстрою птицей,

Мое детство, в сини кружись!

Пусть скорей этот день промчится —

Предо мной раскрывается жизнь!

МАЯКОВСКИЙ (Последняя ночь государства Российского)

Как смертникам, жить им до утренних звезд,

и тонет подвал, словно клипер.

Из мраморных столиков сдвинут помост,

и всех угощает гибель.

Вертинский ломался, как арлекин,

в ноздри вобрав кокаина,

офицеры, припудрясь, брали Б-Е-Р-Л-И-Н,

подбирая по буквам вина.

Первое пили борщи Бордо,

багрового, как революция,

в бокалах бокастей, чем женщин бедро,

виноградки щипая с блюдца.

Потом шли: эль, и ром, и ликер —

под маузером всё есть в буфете.

Записывал переплативший сеньор

цифры полков на манжете.

Офицеры знали, что продают.

Россию. И нет России.

Полки. И в полках на штыках разорвут.

Честь. (Вы не смейтесь, Мессия.)

Пустые до самого дна глаза

знали, что ночи — остаток.

И каждую рюмку — об шпоры,

                                                   как залп