Рубеж - [24]

Закончив читать, секретарь Саша вздохнул завистливым вздохом:

— Эх, мне б кто так написал!..

Хозяин давно отмерял кабинет туда-сюда тихими медленными шагами, руки назад. Потухшая трубка лежала на столе.

— Так она кто, жена какого-нибудь белогвардейца? — спросил секретарь Саша, собираясь извлекать следующий портрет.

Он стоял, глядел на Сашины руки и знал уже, что сейчас они вынут.

— Ой! — секретарь Саша разглядывал вынутый портрет. — Вот уж не думал, что ещё его увижу. На стальном листе фото креплено... и вмятина, будто от пули, стекло разбито, и прямо в сердце. Хотя... пуля б пробила, лист тонкий. Кто-то метко целился.

— Или он свое сердце подставил.

Слегка поежился Саша секретарь от того, каким голосом это произнес Хозяин.

— Саша, а ты его живым видел?

— Видел в детстве, в шестнадцатом. Поезд царский мимо нашей деревни на фронт ехал. Личность запоминающаяся, кто хоть раз увидит — не забудет, — и тут же ойкнул про себя секретарь Саша, не ляпнул ли чего лишнего.

Хозяин остался безмолвен и недвижим, и Сашу не видел. Наконец, сказал:

— Поставь оба портрета рядом.

Саша выполнил команду, и у него сразу отпал вопрос: чьей женой является красавица, пред которой Василиса Прекрасная пожиже будет. И будто головы их на фотографиях повернулись друг к другу.

— Саша, а у этого портрета сзади ничего не пришпилено секретного, спецхранового?

— Пришпилено. Та-ак... тут листок, по-иностранному, по-моему, по-французски. И перевод есть на машинке.

— Ну, раз по-французски не умеем, давай по-машинописному.

Зазвонил телефон.

— Подойди.

— Иосьсарионыч, командзап.

— Подождет, я занят.

Секретарь Саша гаркнул в трубку:

— Константиныч, через час перезвони!

— Саша, а разве я тебе что-нибудь про час говорил?

— Виноват, — промямлил Саша, сглатывая слюну.

— Слишком много проколов за сегодня, Саша. Не рассредоточивайся.

От последней фразы, с ухмылкой сказанной — отлегло. И тут же выматерился (про себя, естественно) на Хозяина — от постоянного такого сверхнапряжения, того и гляди, свихнешься. И тут же напоролся на удавий пронзающий взгляд Хозяина. До дна души пронзающий.

— Саша, материться надо вслух, а когда устал — молиться нужно. С сегодняшнего дня я тебе разрешаю. Про себя. И матерщину к молитве не примешивай. Ты хоть какую-нибудь молитву помнишь?

Опять все душевные внутренности в пятки устремились. До сегодняшнего дня помнить молитвы было запрещено. Но соврать пронзающему взгляду было себе дороже.

— Одну всегда помнил, Иосьсарионыч, коротенькую: «Пресвятая Богородица, спаси нас!» Почему она в мозги вклинилась, сам не знаю. В нашей деревне больше зубоскальством и водкой баловались, чем молитвами. Собственно, один раз в жизни и произнес её как молитву.

— Когда?

И выпалилось в ответ, едва ли не с вызовом:

— 23 июня, когда связь с фронтами кое-как наладили и сводки пошли одна страшней другой, а вы... у себя заперлись.

Обмяк удавий взгляд, а сам вновь заходил туда-сюда тихим медленным шагом.

— Читай пришпиленное машинописное. С выражением. И не матерись про себя при чтении. Это отвлекает.

Секретарь Саша гмыкнул, вгляделся в текст и выкрикнул громогласно:

— «В то мгновение, как Государь появился на Кремлевском крыльце, буря восклицаний поднимается по всему Кремлю...»

— Саша, с выражением, это не значит орать.

Дальше Саша продолжал обычным своим размеренным четким голосом и без выражения. А никакого выражения и не требовалось:

— «... а бесчисленный народ теснится на эспланаде. В то же время раздается могучий звон колокола Вознесенья и всех колоколов Ивана Великого. А колокол Вознесенья отлит из металлолома 1812 года. А там — Святая Москва с тысячами церквей, дворцов, монастырей, с лазурными главами, медными спицами и золотыми куполами сияет как фантастический мираж...» — тут многоточие Иосьсарионыч. «Ураган народного энтузиазма едва не покрывает звон колоколов. Лицо Государя выражает восторженную радость.

Во мне осталось два впечатления. Первое — в Успенском Соборе, наблюдая Государя, стоящего перед иконостасом. Его личность, Его окружение и вся декорация красноречиво выражали самый принцип Самодержавия: от Господа Бога вручена Нам власть Царская над народом нашим перед престолом Его. Мы дадим ответ за судьбы Державы Российской...

Второе впечатление — от неописуемого энтузиазма московского народа к своему Царю. Я не думал, что монархическая иллюзия и императорский фетишизм имеют ещё столь глубокие корни в душе мужика. Морис Палеолог. Август 1914 год». Всё, Иосьсарионыч. А кто этот Палеолог?

— Посол Франции у нас тогда.

Ходя тихим медленным шагом туда-сюда, угрюмо думал:

«Французишко тупоголовый, не иллюзия это никакая. Фетишизм! Да они этим до сих пор живут и всегда жить будут, мои подданные — ожиданием Царя!»

«Мои подданные»... Нереальность объявления себя Иосифом I сейчас почувствовалась с особо обостренной тоской. Без вручения такой власти Господом Богом тут никак. Коммунистический Царь — не пройдет. С митрополитом, конечно, можно обсудить, но — нет. После пятилетки безбожия чтобы имя Божие вслух произносить, вслух надо за пятилетку безбожия и отчитаться, да не так, как на партсъезде о проделанной работе. Та «выскребальная» пятилеточная работка — ого! Рядом нечего поставить: кто не расстрелян, тот сидит, кто не сидит — тот прячется... Тот средь народа ходил (на Саровских торжествах вообще чуть не затискали), ничего не боялся. А тут десять бронированных ЗИСов летят от ближайшей дачи со скоростью истребителя по пустой Можайке, и никто не знает, в котором едет он — конспирация от народа. Да и хоть митрополита уломать, а потом коли не убьют, а убьют обязательно, кому оставлять? Алкашу Ваське?