Ррит Тираи - [3]

Связь так и не восстановилась.

Когда со дня прибытия на Ррит Тираи минуло десять лет по счёту Кадары, Ацарши собрала всех в тренировочном зале чри’аххара.

-  Здесь три женщины, — сказала она, — и сорок один мужчина. Можно не беспокоиться о генетическом разнообразии. Ймерхши-аххар говорит нам: заселите новый мир моими детьми. Мы будет приносить по выводку раз в четыре года по счёту Кадары.

— Зачем Ймерхши новые люди? — пробормотал кто-то. — Людей и так слишком много. На Кадаре нельзя даже на полюсах найти такое место, чтобы остаться наедине с горизонтом…

-  Ймерхши лучше ведомо, — ответила Ацарши.

Она поступала мудро, говорила мудро и выглядела, как богиня. Но, сказавши всё это, она немедленно передралась со своими лаборантками из-за Н'йирры. Как ни взгляни, а сейчас на планете был один-единственный настоящий мужчина, имевший право на почётные украшения и косы числом более двух, и то был воинский наставник Н'йирра. Помощницы Ацарши сами не вошли ещё в пору женской мощи, но не очень-то желали совокупляться с дикими и непрославленными юнцами. Ацарши думала как учёная-генетик, а Сатарши и Урши — как девушки, готовые к первому зачатию, и тут нельзя было избежать драки.

Так они дрались, что Сатарши пришлось зашивать распаханную вдоль и поперёк шкуру. Сама Ацарши её и зашивала. Тяжёлая рука была у неё в драке, лёгкая — над целительным ложем. Женщины почти помирились. Почти — потому что Ацарши в горячке оторвала Сатарши сосок на четвёртой груди, и восстановить грудь так и не получилось. С каждым выводком Сатарши жаловалась, что детям не хватает молока. Правда то была или неправда — неведомо, ни один её ребёнок не умер от голода и не вырос слабым, но Сатарши нравилось обвинять Ацарши, когда та ничего не могла ответить.

Иногда Н'йирра думал, что за минувшие годы Ацарши стала ему почти что «вторым лезвием».

Смешно, но правда.

Их маленькая колония росла быстро. Казалось, Н’йирра и ухом не успел дёрнуть, а уже пришла пора уводить в леса новых юнцов — сыновей прежних… Местность не могла прокормить столько хищников одновременно, и вот уже надо было заботиться о пищевых стадах, распределять их так, чтобы не превратить цветущие луга в пустыни; запасать мясо впрок. Уже должны были они подумать о том, как вести дела, когда закончится энергия чри’аххара и перестанут работать вычислительные машины. Подумать и об этом, и о другом, и о третьем — о всяких вещах, которых они не умели, скверно помнили и едва ли когда-то вообще учились им. Конечно, женщины вытянули из памяти корабля всё, что могло пригодиться. Но многое пришлось изобретать заново.

Н’йирра засмеялся, вспомнив, как мучились они с Ацарши, пытаясь выстроить экономику растущей колонии.

— Ты должен это знать! — сердилась Ацарши. — Твой второй нож в Собрании Учителей наставляет об управлении богатствами!

— И он отменно хорош на ложе, — огрызался Н’йирра. — Но этим путём знания не передаются!

Ацарши бессловесно рявкнула на него тогда, а потом рассмеялась.

Она умолкла и погрузилась в расчёты, но Н’йирра с трудом вернул свои мысли к делам. Его «лезвие» остался на Кадаре… С тех пор, как он возвратился из своего «странствия крови», он не покидал материнский мир. Он был мирным человеком, настолько мирным, насколько это вообще для человека возможно, и Н’йирра любил его за это. Он, Й’ранла, казался таким загадочным в своём безмятежном спокойствии. Он тоже был наставником мудрости, но мудрости мысли и слова, а не убийства и боя. Никогда не разлучались они более чем на три года.

И все три сердца вдруг сказали Н’йирре, что новой встречи не будет.

Тогда он отогнал предчувствие. Но будущее сделало его правдой.

Н’йирра вышел из дома на рассвете и спустился к реке. Разулся, сбросил одежду, поясом связал косы позади шеи. От реки поднималась прохлада. Он встал над гладким водяным зеркалом и изучил отражение своего нагого тела. Он искал приметы надвигающейся дряхлости, и не нашёл их, и остался доволен. Тело сохранило лёгкость и силу, зубы — остроту и крепость. Немного ослабело зрение, но ещё тоньше и внимчивей стал нюх. Жизнь на Тираи не дозволяла слабости, и слабость не приходила. Хорошо. Достойно мужчины.

И всё же ему много лет, очень много… Почти два века. Старость — худший из врагов, потому что её нельзя победить. Её можно отгонять, но неразумно забывать о её угрозах.

Н’йирра выпустил когти на ногах и погрузил их в мягкий холодный ил.

Он искупался, доплыв до ледяных ключей на середине реки. Там мимо Н’йирры шмыгнул огромный голый рыболов с рыбой в пасти, и Н’йирра, ребячась, погнался за ним, догнал, отобрал рыбу, отпустил, снова догнал верещащего зверя и наконец растерзал обессилевшего. Всё ещё смеясь, Н’йирра смыл с лица и волос кровь добычи, выбрался на берег и сел на припёке, греясь и обсыхая.

Помедлив, он вытянул ногу и когтем большого пальца нарисовал на песке Ррит Кадару — так, как рисуют её маленькие дети, ещё не умеющие читать: шар, над шаром — солнце, а справа и слева — «младшие солнца» Сетайя и Чрис’тау. Дети, рождённые на Ррит Тираи, так не рисуют. Они никогда не видели на ночном небе близких гигантских звёзд… Отчего-то это печалило Н’йирру. Много детей рождалось в колониях, миллионы их по-иному рисовали свои дома, но он, Н’йирра, был сыном Кадары. Главное его сердце принадлежало ей.