Розы и тернии - [12]

Боевые часы — подобно Борисовым, иноземный подарок — пробили одиннадцать часов. Еще полночь не минула, еще день 6 января не истек — лучше благочестивому царю свершить долг христианский — приобщиться Св. Тайн в праздник великий. К ложу умирающего приблизился патриарх Иов, окруженный толпой духовенства.

Царь по-прежнему недвижим, по-прежнему взор его устремлен на икону. Он уже далек от земли. Но, пока таится хоть малая искра жизни в его теле, он — сын земли и должен свершить свой последний долг.

Иов склоняется к его уху.

— Царь! Слезы льются из очей наших, свет в них меркнет — уходит от нас отец наш добрый! — дрожащим голосом говорит патриарх.

Царь с усилием перевел свой взгляд на его лицо; глаза потеряли свой блеск, смотрят безучастно.

— Свершим, сыне, долг последний. Наперед покончим с мирским — кому царство оставляешь?

— Богу Всевышнему, — сказал едва слышно умирающий. — Грамота есть… прочтете… Отче! Исполним долг христианский.

— Исполним, чадо, — тихо ответил Иов.

Раздалось пение молитв.

Совершился обряд соборования, исповедали, приобщили умирающего.

Тайна жизни оканчивалась, начиналась новая тайна — тайна смерти.

Которая из этих двух большая?

Умирающий заметно слабел. Его веки с трудом поднимались. Еще раз-два с трудом открыл глаза умирающий, обвел комнату помутившимся взглядом, потом веки его крепко смежились.

Он казался мертвым. Но грудь еще вздымалась, медленно, редко.

Глубокий вздох вылетел из царской груди. Светлое выражение легло на бледном лице.

Седьмого января 1598 года в час ночи тихо скончался последний Рюрикович.

Тихо было на улицах и площадях погруженной во мрак Москвы. Народ еще не знал о смерти царя. Поутру тягучие удары в большой колокол на Ивановской колокольне разнесли по городу, а из него и по всей Руси страшную новость: государство осталось без главы!

IX. Подкинутый

В обеденную пору того дня, когда московский люд узнал страшную новость о кончине царя, по дороге от Москвы к усадьбе Шестуновых спешно скакал какой-то всадник. Его усы, борода и брови заиндевели от ударявшего в лицо морозного ветра. Этот белый налет не мешал рассмотреть, что усы и борода всадника были темного цвета, темными же были и глаза, блестевшие огнем юности.

Этот всадник был Андрей, сын боярина Луки Максимовича Шестунова. Сыном его он звался, но на самом деле не приходился Шестунову даже и родственником: он был приемыш.

Лет за двадцать пять до того года, о котором идет речь, ранним утром, когда еще зорька чуть начинала золотить восток и июльская обильная роса еще белым налетом лежала на лугах, Панкратьевна, не бывшая тогда еще тугою на ухо, услышала доносившиеся из сеней звуки, похожие на детский плач.

Сперва она не придала этому значения.

«Ишь, лукавый мутит, чего-чего со сна не померещится!» — подумала она и собралась еще сладко соснуть часок, для чего и перевернулась на другой бок, когда уже совершенно явственно слышный плач ребенка заставил ее поспешно подняться.

В доме детей тогда не было, Аленушка еще не родилась, младенец-сынок Луки Максимовича умер за две недели до того дня, повергнув мать и отца в глубокое горе. Был грудной ребенок у одной из холопок, у кривой Анны, так та холопка спала в другой стороне дома, и слышанный Панкратьевной детский плач не мог принадлежать Аннушкиному дитяти.

— Что за притча! — в недоумении проворчала Панкратьевна и, осенив себя крестным знамением про случай бесовского наваждения, решительно направилась в сени.

В сенях, шагах в двух от крыльца, стояла плетеная корзиночка, и в ней что-то пищало и копошилось. Когда Панкратьевна заглянула внутрь корзины, это «что-то» оказалось темноволосым младенцем — мальчиком месяцев двух. На шее его был надет крестильный крест, и к его тесьме привязана записка.

Встретив такую находку, Панкратьевна подняла такой гвалт, что перебудила всех в доме, начиная от самих боярина и боярыни и кончая последним кухонным мальчишкой.

Записка была отцеплена и прочтена людьми, сведущими в многомудром искусстве чтения. Записка была коротка, в ней всего было две строки. Сообщалось, что мальчика зовут Андреем, что он крещен и родился за три дня до праздника апостолов Петра и Павла.

— Печалились мы, что помер сынок наш… Вот, Господь по милости Своей нового нам послал. Будет у нас Андреюшка заместо сына родного, — промолвил Лука Максимович, и подкидыш был принят в дом.

Боярин Шестунов растил его как сына и любил его как родного. Марфа Сидоровна тоже привязалась всею душой к воспитаннику.

Однако мало кто не знал в Москве, что Андрей не родной сын Шестуновых, и втихомолку его звали «подкинутым». Молодой человек знал об этом прозвище и не обижался.

— Что ж? Ведь правду говорят: подкинутый я и есть… За что же серчать? — говаривал он.

Вообще Андрей отличался чрезвычайно уживчивым, покладистым характером. Его любили и холопы, и приятели. Мягкий характер питомца не по душе приходился только Луке Максимовичу.

— Уж это, прости господи, как будто и не как следует!.. — ворчал он порою. — Что за кротость такая андельская? Негоже это парню… Борода обе щеки обростила, а он все — словно девица красная!

Однако, когда нужно, Андрей умел показать себя и лихим молодцем. Доходило дело до схватки с ворогами земли Русской — с татарами ли, ляхами или иными, — сабля Подкинутого не оставалась ржаветь в ножнах, а работала на славу; то же и на охоте — никто лучше его не умел поддеть косолапого мишку на рогатину.