Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - [55]

Зачем низринули законы,

Попрали олтари и троны

И крови пролили моря?

Где ваши равенства чертоги?

Злодейства совершили многи,

Чтоб взять из праха вам Царя.

<…>

Возница дерзкий и несытый,

Что честолюбие зажгло,

За токи все кровей пролиты

Воздаст вам седьмерицей зло;

Востягнет грозными браздами;

Обременит трудом, бедами,

Чтоб дух исторгнуть мятежей;

Чтоб вы, презренны целым Миром,

Пред новым гордости кумиром

Не смели воздымать очей![417]

Стихотворение Хвостова представляет собой перепев державинской «Колесницы», и эта связь позволяет расширить интерпретационное поле сюжета о Фаэтоне. Если, как считает Альтшуллер, поэма Буниной и попадала в некий политический контекст, то скорее во французский — так как предшествующие обработки сюжета (у Державина и у Хвостова) ассоциировались именно с политическими событиями во Франции. Альтшуллер не настаивает, что Бунина подразумевала под Фаэтоном Александра I, но считает это возможным, поскольку она «была хорошо знакома с Державиным, входила в „Беседу“, дружила с Шишковым и разделяла его взгляды»[418]. Заметим, что все приведенные исследователем аргументы — в лучшем случае косвенные.

В предисловии Бунина отметила, что беседчики торопили ее с написанием «Фаэтона»[419]. По мнению Альтшуллера, это служит подтверждением их оппозиционных намерений и соучастия Буниной в их демонстрации, однако такой интерпретации противоречит незамеченная деталь в предисловии. Обратимся к тексту:

Председатель должностного разряда Беседы Любителей Русского слова по личному ко мне снисхождению желал непременно в чтении своем иметь мое стихотворение, я по личному к особе его уважению обещала повиноваться. Время протекало. Он непрестанно повторял мне свою волю; я колебалась в выборе содержания, не умела на чем остановиться, — мешкала, — и чтение приблизилось. Тогда-то баснь Фаетона представила воображению моему обширное поле для искусного сподвижника[420].

Последние фразы, на наш взгляд, свидетельствуют, что сюжет бунинского стихотворения не был изначально известен в «Беседе», и, следовательно, нельзя говорить о том, что его выбор был инспирирован «Беседой» или лично Шишковым.

Насколько Бунина разделяла политические взгляды Шишкова, судить сложно. В известных нам письмах Бунина отзывалась об Александре Павловиче более чем уважительно.

Предполагать, что при этом она могла сознательно «дерзить» императору, нет оснований. Наконец, за «Падение Фаэтона» Бунина получила подарок от императрицы, что было бы решительно невозможно при наличии в тексте критических намеков на царя.

Приведенная Альтшуллером в качестве аргумента цитата из записок Д. И. Хвостова, как нам представляется, не подтверждает политическую подоплеку беседного интереса. Хвостов ведет речь исключительно о поэтических качествах «Фаэтона»:

В ноябре месяце 1811 года г-н Захаров пред чтением своим представил Беседе стихотворение под именем «Падение Фаэтона» от Неизвестного сочинителя и приложил письмо от него к нему, писанное из Харькова, в котором сочинитель, как водится, охуляя сам себя, дал ему право на все поправки, желая только чтобы сочинение было прочитано в Беседе, в которой нашлося, что Фаэтону не мудрено было упасть с небес. Ибо он и в стихах чуждался равновесия, так что многие были без стоп. Некоторые недостатки поправлены и «Фаэтон» прочитан в Беседе. Два месяца спустя после того г-жа Бунина напечатала «Фаэтон» под своим именем в своих сочинениях и крепко нападает на Беседу за сделанные ей поправки. Любопытный может сличить оба сочинения и потом оценить смирение Неопытной музы[421].

Далее мемуарист приводит сатирическое стихотворение против Буниной:

Известно каждому паденье Фаэтона,

О том гремели вслух певцы во всех краях

В хороших и дурных стихах,

Пустяся по следам изгнанника Назона.

Однако же про то

Не ведает никто,

Что сильная печаль постигла Аполлона,

Когда после сих бед ему Зевес

Велел быть пастухом, прогнав его с небес.

Жаль сына потерять, а места жаль и вдвое.

В отставку богу быть — несчастие большое.

Но наконец кудрявый Аполлон,

В груди питая грусть и стон,

Почти что вне ума к Парнасу обратился.

В угодность муз он в юбку нарядился.

И попевать стал в сумерки сперва,

Потом вскруженная досадой голова

Пустилась петь по воле

Час от часу и боле.

Хоть в юбке Аполлон казался миру стар,

Хотя потух небесный жар,

Но он всечасно

Изволит петь чрезчур несладкогласно.

То музы видели и рвение напрасно

Желая обуздать, сказали все согласно:

Печаль в твоей, о, Феб! гнездится голове.

Коль юбку ты надел, шей лучше по канве.

Мы говорим тебе почтительно, учтиво,

Что богу в юбке быть ни мило, ни красиво,

Что бог обязан петь, когда поет, на диво.

Кумир сияния, стихов отец

Есть песнопения неложный образец,

А у тебя в стихах частенько стоп не видно.

Не знать размера стоп певцу земному стыдно.

Прибавили к тому,

Что в угождение ему

Ошибки сгладили, хоть всех и не успели.

Лишь музы то пропели,

Изволил отвечать им бог стихов

Собором бранных слов,

Что часто на земли бывает меж певцов.

Феб в юбке рассердился

И крепко заорал,

Пегаса обуздать грозился.

Садяся на коня, за юбку зацепился

И оттого с коня упал[422].

В стихотворении есть переклички с репликой Хвостова (упоминание «неверных стоп»); кроме того, помещение текста в хвостовских «Записках» без дополнительных указаний подтверждает его авторство. В этом стихотворении можно усмотреть не только иронию по поводу реакции Буниной на правку беседчиков, но и протест против женского творчества как такового: недаром «Феб в юбке» упал с коня, именно зацепившись юбкой.