Розы без шипов. Женщины в литературном процессе России начала XIX века - [27]

(Милые дамы, или по нашему грубому языку женщины, барыни, барышни, редко бывают сочинительницами, и так пусть их говорят, как хотят. А вот несносно, когда господа писатели дерут уши наши не Русскими фразами!) <…> что светские дамы не имеют терпения слушать или читать их, находя, что так не говорят люди со вкусом? Если спросите у них: как же говорить должно? То всякая из них отвечает: не знаю, но это грубо, несносно! (Не спрашивайте ни у светских дам, ни у монахинь, и зачем у них спрашивать, когда они говорят: не знаю?)[205]

С «барынь и барышень» Шишков перенес акцент на фигуру писателя. Карамзин считал, что литература в России находится в стадии становления («истинных писателей было у нас еще так мало, что они не успели дать нам образцов во многих родах»[206]), Шишков же, наоборот, подчеркивает, что писателей было достаточно, и духовных, и светских («между тем и в светских писателях имеем мы довольно примеров»[207]). Отвечая на карамзинский пассаж: «недовольный книгами должен закрыть их и слушать вокруг себя разговоры, чтобы совершеннее узнать язык. Тут новая беда: в лучших домах говорят у нас по-французски», — Шишков переносит ответственность за неупотребление русского языка и его «порчу» на современных литераторов:

(Стыдно и жаль) да пособить нечем. <…> А виноваты писатели. Мольер многие безрассудные во Франции обычаи умел сделать смешными[208].

Они не владеют русским языком: «писать без знания языка, будешь нынешний писатель», — резюмирует будущий основатель «Беседы». Равняться, по его убеждению, нужно не на французских писателей, а на русских авторов прошлого века, которые заведомо превосходят иностранцев:

Лирика, равного Ломоносову, конечно, нет во Франции: Мальгерб и Руссо их далеко уступают ему; откуда же брал он образцы и примеры? Природа одарила его разумом, науки распространили его понятия, но кто снабдил его силою слова?[209]

Как отмечала Л. Н. Киселева:

Ссылки на разного рода авторитеты были вполне обычным явлением в критике XVIII — начала XIX в. Однако у Шишкова они носили особый характер. Книги Шишкова строились как произведения отчетливо полемические, цель которых — реставрация утраченных национальных ценностей, а ближайшая задача — сокрушение противника[210].

Именно литератор, с точки зрения Шишкова, должен влиять на происходящие в языке и литературе процессы, а не «барыни, барышни», которых не стоит слушать именно потому, что они «редко бывают сочинительницами» и потому не способны благотворно влиять на литературу.

Полемика между карамзинистами и шишковистами сохраняла накал на протяжении 1800‐х годов (и дальше), ср. реплику С. П. Жихарева: в 1807 году, «посещая в Петербурге шишковский литературный круг и удивляясь презрительному отношению его к московским писателям», он заметил: «Карамзиным восхищается один только Гаврила Романович, и стоит за него горою»[211]. Она свидетельствует как о продолжении споров вокруг новой литературы, так и об отсутствии единых эстетических принципов у Шишкова и его сторонников. Державин, конечно, выделялся среди них своей независимостью, но говорить об общей литературной программе этого круга было бы натяжкой. Кроме того, были и случаи, когда участники «Беседы» переходили на сторону «Арзамаса», как например, Степан Жихарев, впоследствии «отпевавший» самого себя на одном из собраний арзамасцев.

В 1808 году Шишков опубликовал «Перевод двух статей из Лагарпа», обозначивший новый виток полемики «архаистов» и «новаторов». Тем не менее сразу после основания «Беседы любителей русского слова» он пригласил Карамзина стать ее почетным членом, ответное «письмо от утвержденного в почетных членах Карамзина было представлено на заседании общества 10 апреля — его ответ был зарегистрирован под № 9»[212][213]. Этот жест означал не примирение с литературным противником, а признание его растущего политического авторитета. Карамзин-историограф, признанный двором и образованным обществом, Карамзин — собеседник императора в глазах Шишкова был совсем не равен Карамзину — носителю определенной литературной программы. Эта позиция Шишкова оставалась неизменной и в дальнейшем, когда он пригласил Карамзина стать членом Академии Российской (1818). Этот эпизод наглядно демонстрирует разницу в отношении основателя «Беседы» к Карамзину — идеологу новой словесности и влиятельному деятелю.

Карамзин сдержанно принимал знаки внимания, очевидно сознавая их подоплеку. В переписке (1811) с другом и единомышленником И. И. Дмитриевым он высказывался о действиях нового литературного общества довольно раздраженно: «О Беседе Шишковской слышал. Желаю ей успеха, но только в добре. Для чего сии господа не хотят оставить меня в покое? Впрочем, мое правило не злиться»[214][215].

В «Речи при открытии Беседы» Шишков повторяет свои идеи предшествовавшего десятилетия — с поправкой на жанр торжественной речи. Он рассуждает о том, что именно язык делает человека человеком, что любовь к родному языку — залог просвещения. Шишков указывает на «превеликую разность» между «огромными афинскими зданиями и едва покрытыми шалашами диких; между огнедышущим кораблем европейца и едва выдолбленным челноком американца; между древним греком или римлянином и современным ирокойцем или караибом»