Розовый коттедж - [23]

— Я точно не знаю. Полагаю, с бабушкиной свадьбы, и я не помню года… О, у меня есть идея. Если он все еще на месте… У бабушки был старый фотоальбом, в котором могут стоять даты. Если я посмотрю его сегодня вечером, то когда мне завтра принести их вам?

— Пошлите список с молочником, и тогда я, может быть, уже найду нужные места, когда вы зайдете днем. Завтра крестины, — он взглянул в лежащий на столе дневник. — Да, в четыре часа. Тогда, скажем, полчетвертого в церкви?

— Спасибо, это просто великолепно. Я первым делом займусь списком.

Пересекая комнату, я взглянула в окно и увидела, что калитка открылась, и миссис Винтон Смит идет из церкви с пустой корзинкой к себе в сад. Я приготовилась встретить ее, но она ухитрилась, не теряя достоинства, удалиться за угол дома, пока ее муж провожал меня от двери.

Мы обе избежали неловкого положения. Но, проходя сквозь калитку на освещенную солнцем улицу, я задумалась, почему меня это задело и за кого я обиделась. За Лилиас? Тетю Бетси? Бабушку? За саму себя?

Лилиас, судя по тому, что я знала или слышала о ней, не придала бы этому никакого значения. Ко всему прочему, ее уже нет. Тетю Бетси это бы, конечно, обидело, и довольно сильно, но она тоже умерла. Бабушка жила с клеймом позора слишком много лет и была сейчас далеко. Оставалась я. Я страдала ребенком, слыша, как люди упоминают о моей матери или слишком явно жалеют, что у меня нет отца. В школе я выносила бесчисленные вопросы остальных детей, иногда меня дразнили, но это кончилось в тот день, когда Билли Комсток, десятилетний задира с Лэйн-Эндс, узнал новое слово «ублюдок» и испробовал его, когда мы играли в школьном дворе. Тогда девятилетний Дэйви набросился на него и бил его, пока тот не завопил о помощи, и их обоих, истекающих кровью, пришлось растаскивать учителю. Больше меня не дразнили.

Но это случилось давным-давно, и я, волей-неволей, выработала собственную жизненную философию. Важно не кто ты такой, а что ты собой представляешь. Я приняла жизнь такой, как она есть, любила свой дом и была счастлива. И была бы счастлива вновь. Так что единственным человеком в этой ситуации, достойным жалости, оказывалась миссис Винтон Смит — снобка, допустившая бестактность, и, будучи таковой, какая есть, она должна была сильно из-за этого переживать.

Плюшка опять сидела у пруда, но я усомнилась, что она пробудет там долго. Гуси возвращались со двора Скурров, а гусак не терпел ни детей, ни собак. Я бы с удовольствием помедлила, чтобы взглянуть, как развернутся события, но у меня еще оставалось немало дел. Я повернула к дому.

Глава 11

Когда я пришла в Ведьмин Угол, младшая из сестер Поуп, мисс Милдред, работала в саду. Мисс Милдред почти все время проводила в своем садике, безупречно ухоженном и чрезвычайно милом, хотя ничего или почти ничего не знала ни о садоводстве, ни о растениях. Я слышала, как дед часто говорил о ней: «У нее просто зеленая рука, и ведь зря пропадает». Он укрепился в этом мнении, после того как однажды остановился у ее калитки расспросить о редком растении, буйно разросшемся у стены ее садика, и мисс Милдред ответила ему:

— Это розовенькое? Как вы говорите, оно называется? А я всегда звала его миленьким наскальным кустиком…

«И розы свои она никогда не подрезает, — говорил дедушка, — но вы полюбуйтесь на них! Все сущие красавицы и зацветают на целых две недели раньше, чем мои в Холле. И где справедливость?» Тут он, рассмеявшись, набивал свою ужасную древнюю трубку и снисходительно добавлял: «Но дело здесь в любви. Месит навоз всякий день, отсюда и результат».

Но вне зависимости от умения или его отсутствия, цветы мисс Милдред очаровывали. То был настоящий садик при коттедже, где росло все, что там должно расти: дельфиниумы, люпины, гвоздики, анютины глазки, а жимолость и розы увили все стены. Домом и садом занималась мисс Милдред; ее старшая сестра Агата, «хозяин дома» и кормилица семьи, каждый день ездила в Сандерленд на работу.

Когда я остановилась у садовой калитки, то заметила в гуще люпинов лишь цветочный узор хлопкового платья мисс Милдред. Открыв калитку, я окликнула ее по имени, и она, выпрямившись во весь рост (пять футов и три дюйма), взглянула сквозь люпины — выше ее самой — и разразилась восторженными восклицаниями:

— Кэйти! Да неужели это крошка Кэйти Велланд?

Это было невысокое коренастое создание, с румяными щеками и голубыми глазами, некогда очаровательными, а ныне выцветшими. Ее пушистые седые волосы растрепались еще сильнее после проведенного среди люпинов утра:

— Заходи, моя дорогая, заходи! Ужасно рада тебя видеть! Энни Паскоу сказала, что ты зайдешь — и вот ты здесь! Просто чудо!

Слегка задумавшись, куда эти слова относят миссис Паскоу — к лжецам или к пророкам, я вынесла пылкое двойное рукопожатие, легкий как перышко поцелуй и позволила увлечь себя в сад, чтобы возможно более подробно ответить на ее энергичные расспросы о бабушке, Семье и Доме в Стратбеге, а затем — обо мне самой, о том, что я делала в войну, о моем браке и о жизни в Лондоне после смерти мужа. Это было как раз то, о чем говорили в деревне: «мисс Поупс вызнает всю подноготную». Понятно, как именно она это делала, но в ее нетерпеливых вопросах чувствовалось столько живого интереса при полном отсутствии осуждения или какой-либо тени недоброжелательности, что человек отвечал подробно и с готовностью. Как говорил дедушка о садике мисс Милдред, «дело в любви». Была в ней какая-то редкая, истинная невинность в самом буквальном значении слова, что не давало возможности обидеться на нее, сколь бы интимными ни были ее вопросы и комментарии.