И понял, что Всевышний вспомнил о нем.
Когда вспомнит обо мне Всевышний? Видимо, уже никогда. На одной привычке мне долго не протянуть; скоро я разбегусь по паркету по шайбочкам, колесикам и пружинкам. Но однажды я вышел из метро; вода в канале была отменно черной, с пляшущим блеском, я даже не заметил там белую пластмассовую канистру и еще две болтающиеся дряни, на мосту тихо играли на гитаре «Санта Лючию» на задумчивый, перебирающий лад, в храме Спаса на Крови мне примерещилось что-то необыкновенное, от чего даже вспомнился Рерих, а задымленная как будто прожекторным светом желтая Итальянская была и вовсе вратами в иные миры; дома я лег на кровать и почувствовал лопатками ее прохладу, и это было здорово — чувствовать ее…
…кто-то где-то про меня вспомнил…
Я живу в хаосе. Но снаружи все ровно-ровно. Как у мумии. Или у мощей. Я стал мощами имени себя. Я жду паломников.
Я никогда не видел своей музы. Она всегда стоит в тени, в сумраке, спиной ко мне, в каком-то странном помещении — как будто в заброшенном чердаке какой-то заброшенной дачи. В помещении полный, безнадежный бардак, — как-то он ухитрился здесь образоваться, несмотря на крайне малое количество предметов. Одета она так же скудно, как и помещение, в котором она находится: на ней обноски с разных плеч и ног. Нет, это не лохмотья, все добротное, но исключительно функциональное — нет потертостей, заплат, тем более дыр. Разные люди вынули все лежалое из сундуков, то, что все равно они носить не будут, и отдали ей, чтоб не мерзла и чтоб голой не ходила. Что до ее лица, то я бы все равно его не увидел, если бы она даже и обернулась: оно все равно оказалось бы в тени.
Я представляю себя поездом, едущим в гору, хотя наклон очень небольшой, его почти не заметно. Но иногда происходит следующее: вагон отцепляется и начинает медленно-медленно ехать назад, под гору, отдаляясь от остального поезда все дальше и дальше.
Но пока что от меня отцепился и поехал назад только один вагон, самый последний — детство. Отцепился ли? Не знаю, болезнь прошедшим, утраченным детством куда-то подевалась. Меня уже не тянет раздирать себя воспоминаниями о нем, не тянет описывать его, воссоздавать миг за мигом. Ну, было. И что теперь? Ничего. Вот именно — ничего.
«Жизнь давно сожжена и рассказана». Автор этой строчки — Блок.
А может, и вагон отрочества-юности (не могу их различить) тоже уже отцепился, и мы теперь удаляемся друг от друга. Хотя последний свой долг этому периоду жизни я еще, как мне кажется, не отдал.
А потом и сам паровоз остановится и поедет не торопясь вниз, не торопясь разгоняясь. Скоро он скроется из глаз всех, кто пришел посмотреть, и этим закончится история меня.
