Рози и тамариск - [38]

— Посмотри на меня, — попросила она. — А теперь послушай. Это был выбор, твой выбор. А никакие не традиции. И знаешь, почему ты его сделал? Потому что тебе прекрасно известно, что в погоне за возмездием страдают невинные люди. И ты мог бы оправдать для себя леди Хоторн, если бы она убила Грея, но на самом деле ты знаешь, что она виновна. Она забрала жизни тех, кто по большому счету не имел отношения к смерти ее сестры, а это непростительно ни при каких обстоятельствах. И поэтому-то ты и пошел в полицию. Этих людей тоже должен кто-то защищать.

Эйзенхарта это не убедило.

— Это все бессмысленно, — пробормотал он. — Люди убивают себя, убивают друг друга, а все, что я могу сделать — это отправить на казнь еще пару человек, добавляя к этому счету.

— Неправда, — возразила Лилия. — Ты спасаешь жизни. Сколько их, тех, кто избежал смерти, потому что ты нашел убийцу? Возьми, например, леди Гринберг: она все еще жива. Благодаря тебе.

Едва ли: если бы Эйзенхарт не вовлек ее в расследование, леди Эвелин не подверглась бы опасности. А если бы доктор был не столь убедителен, они бы не поспели на помощь вовремя. Нет, в этом сюжете Эйзенхарт выступал не спасителем на белом коне. Но вместо того, чтобы рассказать об этом Лидии, он предпочел кисло согласиться.

— Спасибо, — наконец произнес он.

— Пожалуйста.

Им обоим было известно, что этот разговор ничего не изменит. Что Эйзенхарт все так же будет считать виновными в произошедшем не только леди Милфорд, но и Грея, и будет мучиться от того, что Грей, без которого не началось это безумие, стоившее жизни шестерым, так и не понесет никакого наказания. Но одной цели Лидия этой беседой добилась: заставить его отвлечься от тяготивших мыслей, напомнить, что иногда смерть может действительно спасти жизни, каким бы парадоксом это не представлялось.

И сегодня вечером этого было достаточно.

— Так зачем ты пришла? — напомнил Виктор, отвлекаясь от переживаний.

Он встал и по очереди зажег все светильники, отчего в комнате стало уютнее и даже теплее. Добрый знак, означавший его окончательное возвращение в мир живых.

— Вот, — протянула она ему папку. — Все, что ты просил.

Под картонной обложкой скрывались фотографии, копии документов, черновики так и не написанных статей. Все, что было известно о Марии Доротее Эвелин Гринберг, младшей дочери пятнадцатого барона Гринберга. И ничего, что могло бы заинтересовать полицейского.

— Немного, — заметил Виктор, пролистывая досье.

— Я предупреждала. Что ты вообще ищешь?

Он пожал плечами, уходя от ответа.

— Здесь этого все равно нет. Ты все смотришь на часы, — заметил он.

Лидия с досадой спрятала руку за спину.

— Не думала, что так у тебя задержусь.

Намек был очевиден. Эйзенхарт вскочил с кресла, в которое опустился, рассматривая годовой отчет банковского дома "Гринберг и сыновья".

— Пойдем, найду тебе кэб.

— Не стоит, — смутилась Лидия. — Меня ждут.

В комнате повисло неловкое молчание. Наконец Эйзенхарт усмехнулся:

— Значит, это конец?

— Конец уже давно наступил, — с грустью улыбнулась ему Лидия. — Просто ты отказывался это замечать.

Она поцеловала его на прощание и покинула дом. На этот раз навсегда.

* * *

— Как вы себя чувствуете? — спросил я, занимая место напротив леди Эвелин.

Она все еще была бледна и слаба, и казалась поразительно хрупкой, забравшись с ногами в старое дубовое кресло, однако для человека, несколько дней назад лишь чудом избежавшего смерти, держалась удивительно хорошо.

Мы сидели в том же кабинете, где мы с Эйзенхартом обнаружили ее без сознания. Еще в тот раз меня поразила его безликость, но обстоятельства несколько препятствовали осмотру интерьера, теперь мне удалось разглядеть его ближе. Если в коттедже в Эйбисе, где мне довелось побывать, все дышало свойственной леди Эвелин индивидуальностью, то эта комната больше походила на съемные апартаменты, где слишком часто сменяются жильцы, чтобы подстроить интерьер под свои вкусы. Массивная дубовая мебель, доставшаяся от предыдущих поколений, нейтральные ткани кофейных оттенков — единственным, что как-то привносило жизнь в эту комнату была гравюра с изображением Золотой колыбели, не так давно открытого доктором Эграндом покинутого города в Тавантине. Вот ее повесила леди Эвелин, в этом я был уверен.

— Очень глупо, — призналась она.

Я спрашивал не о том, но не стал перебивать, позволяя ей выговориться.

— Я всегда считала, что неплохо разбираюсь в людях, но на самом деле, — беспомощно улыбнулась леди Эвелин, — на самом деле я их совершенно не понимаю. Когда был траур по Ульриху, когда я была отрезана от всего мира, Милфорд начала присылать мне письма. Она была единственной, кто остался со мной в это время. Кто пытался утешить, не зная, что утешать меня не в чем. Я считала ее своим другом…

И тем сложнее оказалось принять ее предательство. Я понимал это; Эйзенхарт мне все рассказал. Даже мне было трудно поверить в то, что совершила леди Хоторн, а ведь я как никто другой знал, что любовь часто толкает нас на самые уродливые из поступков.

— Не думаю, что дело в вас. На самом деле никто из нас не понимает других людей. И не знает их по-настоящему.