Рождественские рассказы - [24]

— Тоже и у нас одного похоронили. Дорогой, когда везли под катафалком, кучер сказывал, будто как в гробе кто-то хрюкает, да ему не поверили, похоронили, а потом сомнение одолело — как бы что не так... Пока бумагу подавали, на разрешение, значит, открытия, пока что... Разрыли — а он кверху спиной, и руки все изгрызены...

— Господа! Нельзя ли прекратить эти разговоры? Я женщина нервная... я не могу...

— А вы не слушайте, если нервная! — запротестовали женские голоса.

— Ах! Как же не слушать когда все это так интересно?

— И хочется, и колется, значит! — захихикали в углу, откуда семгой пахло.

— А ведь это, действительно, ужасное положение быть заживо погребенным. И все слышать, все сознавать, все чувствовать...

— А приходилось ли кому-нибудь слышать лично такого заживо погребенного и спасенного?..

— Нет не приходилось...

— Я видел одного в монастыре. Только тот ничего не рассказывал, принял схиму и дал обет молчания!

— Ах, как бы это было интересно!

— Да коли бы не врали, а правду говорили... оно точно, что тогда бы занятно было и даже, могу сказать, поучительно! — опять донеслось вместе с букетом семги.

— Да вот, к примеру, померла, думали, купчиха Федулова, богатейшая старуха, дочь свою за молодого офицера выдала, с уговором, чтобы при себе жить, вместе значит. Положили старуху в гроб, обрядили, как следует. День прошел, ничего — завтра хоронить. Лежит купчиха да все слушает. Дочь плачет, причитает: «На кого, маменька, вы нас сирот покидаете», а муж ейный утешает, говорит: «Не плачь, мой ангел, не убивайся!.. Поверь, лучше будет. Мало ли нас эта ведьма мучила... Чтобы ей на том свете легче было, чем нам с тобой на этом было...» Тут теща и не выдержала, не стерпела — злоба всю летаргию как рукой сняла. Выскочила из гроба, да и кричит: «Вон, мерзавец, из моего дома!..» То есть, такая, я вам доложу, история вышла...

— Это уже, никак, юмористика пошла! — заметил кто-то.

— Комедь — одно слово...

— Да вот комедия, вы говорите... А вот вы, господин, побывайте в нашей шкуре, когда раз товарищ наш по ленточной части в больнице помер. Дали знать, пошли наши помолиться, сами видели, как голый, под простыней в мертвецкой лежал носом кверху... А в ту же ночь, просыпается один из молодцов и видит: стоит покойник у шкафика, где водка хранилась, да так и хлопает рюмку за рюмкой...

— И семгой, небось, вот как я, закусывает...

— Да что это вы право... Все врут да врут — кушайте себе на здоровье и нас не смущайте!

— Да врите, мне что...

— Ах, господа, — томно проговорила какая-то дама. — Эти рассказы, эти страшные приключения, так приятно, так хорошо слушать... сердце замирает и так бьется при этом — так бьется странно... и так хочется верить...

— Позвольте и мне, господа, простите, что я вмешиваюсь в общий разговор, а потому только и беру на себя эту смелость, что разговор именно общий. Позвольте же и мне в свою очередь... начать с небольшого вступления, а потом и приступить к самому рассказу...

Из мглы вагонной атмосферы выдвинулась довольно стройная фигура господина, лет под сорок, он стоял теперь у самого фонаря, и потому, по крайней мере, ближайшим к нему можно было довольно обстоятельно ознакомиться с чертами лица этого господина.

Это был брюнет, с горбатым носом, и необыкновенно роскошной, черной, как смоль, шевелюрой; такая же курчавая окладистая борода покрывала почти полгруди. Голос у него был обворожительный баритон, такой, как бывает только у пленительных исполнителей партий «Цыганского барона» или «Маркиза де Корневиль», да и манеры у него были округленно изящны и как-то сценически закончены.

— Он очень недурен! — протянула вполголоса одна из дам.

— Ах! Я его где-то видела!.. — скороговоркой проговорила другая...

— Я, господа, несколько разделяю скептицизм нашего товарища по путешествию. Вот того самого, что теперь, в настоящую минуту, кажется, утолил уже свой аппетит и заворачивает соленую рыбу в газетную бумагу!

— Копченую, сударь, копченую...

— Да? Очень приятно... Так вот, господа, я с ним не могу не согласиться, что в фактах, изображенных предыдущими повествователями, чувствуется не то что неправда, а некоторая преувеличенность, граничащая с заметным уклонением от истины!

— Ах, как говорит! — восторгнулся дамский голосок.

— Держу пари, что адвокат! — шепотом заметил один другому.

— А я думаю, что актер... — отвечал тот тоже шепотом.

— Ни тот, ни другой, — улыбнулся брюнет, у которого слух оказался очень тонок. — Я просто человек, которому пришлось испытать на себе лично весь ужас положения, о чем шла сейчас речь. И вот я, сознавая, что только истина, без всяких прикрас и добавлений, одна только истина может составлять настоящий трагизм рассказа...

Все насторожили уши, а дамы так те просто вздрогнули, словно их насквозь пронизала электрическая искра. С поднятых верхних сидений спустилось несколько пар полуразутых ног. Нервная дама энергично протискалась вперед, поближе к оратору, и окаменела, вперив глаза в обладателя этой черной, как воронье крыло, курчавой, великолепной бороды и шевелюры... А тот, польщенный общим вниманием, позировал...

— Да, господа, — говорил он, — прекрасное обыкновение в высшей степени полезное и даже поучительное, как вот они изволили выразиться, рассказывать в таких случаях разные происшествия. Все интересное, что могло случиться в жизни рассказчика, но только под одним условием... Правда, правда и правда; надо избегать всего, что только может набросить тень на правдивость рассказа, всего, что может заронить искру сомнения... Ложь в таких случаях — святотатство. Да и к чему лгать, когда правда сама по себе ужасна, когда она не нуждается в прикрасах... когда... одним словом, когда происходит дело так, как оно произошло, например, со мной самим...