Рождение - [27]

6

— Где он? — спросил мужчина, едва ворочая языком.

— Ему делают пункцию костного мозга.

— Зачем?

— Я не знаю.

Она сцеживала молоко и не поворачивалась к нему, голос ее показался ему враждебным.

— А что говорят врачи?

— Ничего не говорят.

— Но ведь вчера же… — возразил было мужчина.

— Не знаю, что вчера, — она повернулась и посмотрела сухими горячими глазами, — у него с утра взяли столько крови из вены — он весь синий, холодный, еле живой. А теперь еще костный мозг. Я не понимаю, как так можно.

Молоко струйками стекало по стенкам бутылочки, и он подумал о том, что, наверное, зря она сцеживает и вообще все, наверное, зря: и страдания, и молитвы. Все зря, потому что если не суждено ему быть отцом, то никуда от этого не денешься, сколько ни бейся. Он сел на кровать, обхватил руками голову и некоторое время сидел не двигаясь. Пункция костного мозга, кровь из вены… Самому ему, когда у него брали обыкновенный анализ крови из пальца, становилось дурно, из вены у него не брали никогда.

— А он зевает? — спросил он глупо и поднял голову.

— Да при чем тут это? — заплакала женщина. — Я ничего здесь не понимаю. Они прибежали сюда с утра как сумасшедшие человек пять, смотрят его, между собой что-то говорят, а мне ни слова. Только сказали, раньше надо было в больницу, теперь может быть уже поздно.

— Что с ним такое?

— А спроси у них! Плохо, говорят, и больше ничего.

— Тут очень душно, — сказал мужчина, расстегивая воротник. — Давай проветрим, пока его нет.

По коридору ходили какие-то люди: матери в ярких халатах, сестры, врачи, студенты.

— Да сколько ж можно-то?

В дверь постучали — они оба вздрогнули, но вошедшим оказался парнишка в очках.

— Меня интересует история вашей болезни.

— Нет у нас никакой болезни, — отрезала женщина.

Потом наконец принесли ребенка. Женщина покормила его, перепеленала и уложила в кроватку, и они снова стали ждать, что к ним вот-вот придут и начнут что-то делать, но никто не приходил. О них словно забыли. К двум часам коридор опустел, обессилевший, потерявший столько крови младенец не то спал, не то лежал в забытьи.

— Надо поесть, — сказала женщина, — ты хочешь?

Он хотел, но покачал головой: есть в этой ситуации казалось абсурдом.

— Я тоже не хочу, но мне надо, чтобы не пропало молоко.

— Как зовут нашего врача? — спросил мужчина, поднимаясь с кровати.

— Кажется, Светлана. Светлана Васильевна.

Он нашел ее в коридоре на посту. Она сидела за столом и писала историю болезни: маленькая, тщедушная, сама похожая на студентку, из тех, у кого мужчина вел семинары, читал лекции и принимал экзамены.

— Ну что вам? — проговорила она недовольным голосом. — Я все объяснила вашей жене. Положение очень серьезное, но пока ничего определенного мы сказать не можем.

— Но ведь вы же ничего не делаете! — возразил он. — Вы говорите, что положение тяжелое, и никак не лечите его.

— Послушайте, вы кто по профессии? Врач?

— Нет.

— Тогда не надо мне указывать, что я должна делать.

Она опустила голову и снова стала писать.

— Светлана Васильевна!

— Вениаминовна, — поправила она.

— Скажите, он будет жить?

Она пожала плечами:

— Не знаю. Мы только что взяли анализы. Они в работе и будут готовы через несколько дней. Тогда что-то станет ясно и можно будет начать лечение. Скорее всего, у него какая-то разновидность гемолитической анемии. Некоторые из них вылечиваются, некоторые нет. Но если и вылечиваются, то не до конца. Курс лечения в больнице, ремиссия, несколько месяцев дома — и снова больница.

— И так всю жизнь? — спросил он дрогнувшим голосом.

— Иногда удается добиться улучшения.

Он закурил и вышел на крыльцо. И за эти несколько часов погода переменилась. Подул юго-западный ветер, с крыш закапало, над корпусами, голыми деревьями и аллеями завис туман. Было сыро, неуютно, в нескольких шагах от него стояли ярко накрашенные студентки и курили дорогие сигареты. Прошла Светлана Вениаминовна, не глядя ни на него, ни на студенток, — простучали по сырому асфальту каблучки. Кричали вороны, где-то вдалеке гудели автомобили.

Больной ребенок, у меня больной ребенок, повторял он, приучая себя к этой мысли. У него тяжелое, неизлечимое заболевание крови. Это хуже, чем почки, печень, сердце, легкие, — это кровь. Даже если он останется жить, то будет лишен сотни радостей, обыкновенных для здоровых людей. Прикованный к жуткому графику — несколько месяцев дома, несколько в больнице, — он не будет нужен никому, кроме матери и отца.

Сигарета кончилась, он достал другую, прикурил. И все-таки лучше это, чем ничего. Любое бытие лучше небытия. И в такой жизни можно будет открыть для него радость — только бы они смогли хоть что-нибудь сделать.

Он с неприязнью посмотрел на студенток. Врачи, клятва Гиппократа, курящие, накрашенные девицы, заигрывание, хохот, а рядом умирающие дети. Господи, Господи, пусть он только живет.

7

Он приезжал в больницу каждый день к девяти утра и привозил две сумки с продуктами для жены: термос с супом, термос со вторым и термос с компотом из сухофруктов, потому что именно такой компот способствует лактации, и сидел в боксе до поздней ночи, пока его не прогоняли дежурные медсестры. Сидел возле кроватки, давая жене немного отдохнуть, иногда носил ребенка на руках, иногда что-нибудь читал, кипятил чай, мыл пол в боксе, стирал и лишь изредка выходил на улицу курить, туда, где то капала с крыш капель и висели туманы, то задували ветра и валил снег, а то наступали морозы и зимнее солнце лениво и бездумно скользило над верхушками деревьев.