Рождение огня - [2]

В силки попалась неплохая добыча: восемь кроликов, две белки, а ещё бобр, ненароком запутавшийся в проволочной снасти — собственном изобретении Гейла. Он настоящий дока по части всяческих ловушек. Например, сгибает молодые, упругие деревья и привязывает к ним силки, так что добыча взлетает в воздух и хищникам её не достать. Точнёхонько балансирует тяжёлые колоды на тоненьких деревянных подпорках. Плетёт похожие на корзины снасти для ловли рыбы — той ни за что из них не выпутаться. Я иду, собираю добычу и опять устанавливаю ловушки; при этом, как бы я ни старалась, точности в балансировке, какая есть у Гейла, мне никогда не достичь. Уже не говоря о его интуиции, безошибочно подсказывающей Гейлу, где зверь пересечёт тропу. Это не просто опыт. Это природный дар, такой же, как у меня, когда я могу выстрелить в почти полной темноте и при этом уложить животное одной стрелой.

К тому времени, когда я возвращаюсь к ограде, окружающей Дистрикт 12, солнце уже стоит довольно высоко. Как всегда, я какое-то время прислушиваюсь, но характерного гудения, свидетельствующего о том, что по проволочной сетке идёт ток, нет. Его вообще практически никогда не бывает, хотя по идее всё это сооружение должно бы быть под напряжением круглые сутки. Я ужом проползаю под сеткой и оказываюсь на Луговине. Отсюда рукой подать до моего дома. Старого дома. Нам позволили сохранить его за собой, потому что формально он по-прежнему считается местом жительства моей матери и сестры. Если бы я сейчас откинула коньки, то они должны были бы вернуться сюда. А пока они живут и горя не знают в нашем доме в Посёлке Победителей. Я единственная, кто навещает этот приземистый домишко. Дом моего детства. Моя родина.

Сейчас я иду туда, чтобы переодеться. Снимаю старую кожаную куртку моего отца и надеваю нарядное шерстяное пальто, которое, по-моему, слишком узко в плечах. Стаскиваю свои мягкие, разношенные охотничьи ботинки и сую ноги в пару дорогущих, фабричного производства, туфель. Мама считает, что они больше «подобают моему положению». Лук и стрелы я ещё до того, как прийти сюда, спрятала в лесу, в дупле. И хотя времени уже немало, я на несколько минут присаживаюсь на кухне. Она выглядит покинутой и запущенной — ни огня в очаге, ни скатерти на столе. Я тоскую по своей прежней жизни здесь. Мы едва сводили концы с концами, но я знала, что это — моё, родное. Я чётко осознавала своё место в тонкой ткани нашего тогдашнего бытия. Эх, оказаться бы снова там, в той жизни! С точки зрения нынешнего дня она представляется мне куда более безопасной и спокойной по сравнению с теперешней, когда я богата и знаменита, и власти в Капитолии ненавидят меня лютой ненавистью.

Протяжный мяв у заднего крыльца отрывает меня от дум. Я открываю дверь и впускаю Лютика, старого облезлого кота Прим. Новый дом ему почти так же не по нутру, как и мне, поэтому он всегда норовит улизнуть оттуда, когда моя сестра в школе. Мы с котом никогда особенных чувств друг к другу не питали, но теперь у нас есть общие интересы. Я кидаю ему кусок бобрового сала и даже слегка почёсываю ему за ухом. «Ну ты и урод! — говорю. — Сам, небось, знаешь?» Лютик тыкается мне в ладонь, выпрашивая ещё ласки, но нам уже пора идти. «Давай, двигай», — говорю я и сгребаю его одной рукой, другой хватаю свою охотничью сумку и всё это вытаскиваю на улицу. Кот вырывается и исчезает под кустом.

Под ногами скрипит шлак. Мои шикарные туфли жмут в носке. Срезаю проходы между домами и, пробравшись огородами, в считаные минуты попадаю прямёхонько к дому Гейла. Его мать, Хазéлл, стоит в кухне, склонившись над раковиной, но заметив меня через окно, вытирает руки о фартук и исчезает, чтобы открыть дверь.

Мне нравится Хазелл. Уважаю таких. Взрыв, убивший моего отца, отнял жизнь и у её мужа, оставив на её попечении троих детей. Четвёртый вот-вот собирался появиться на свет. Меньше, чем через неделю после родов Хазелл уже утюжила улицы в поисках работы. Шахты исключались — какие могут быть шахты с маленьким ребёнком, требующим постоянного присмотра? Ей удалось подрядиться стирать бельё для некоторых зажиточных торговцев в городе. В четырнадцать лет Гейл, старший из сыновей, стал основным добытчиком в семье. Он к тому времени уже был записан на тессеры, что давало семье право на дополнительный скудный паёк зерна и масла. В обмен на это в барабане, решающем, кто будет трибутом на Играх, лежали лишние билеты с его именем. Больше того — уже тогда у него отлично получалось ловить всякое зверьё. И всё равно, его стараний было недостаточно, чтобы прокормить семью из пятерых человек. Поэтому Хазелл продолжала до костей обдирать пальцы о стиральную доску. Зимой её руки краснели и трескались так, что из них почти постоянно сочилась кровь. Так бы продолжалось и посейчас, если бы моя мать не изобрела для Хазелл специальную мазь. Хазелл и Гейл твёрдо решили сделать всё, чтобы остальные дети — двенадцатилетний Рори, десятилетний Вик и крошка, черырёхлетняя Пози, — никогда не были вынуждены брать тессеры.

Хазелл улыбается при виде добычи. Поднимает бобра за хвост, прикидывая, на сколько тот потянет.