Розанов - [156]

Смерть была тихая, четыре раза приобщился, маслом соборовали, три отходных было[130], от Сергия Преподобного воздух положили на главу его, и он как бы заснул, улыбка светлая была три раза… За несколько часов до смерти я услышала слабое: “Тоскливо”, сказано с такой безумной, за душу щемящей тоской, как могут сказать только умирающие, – “я умираю?” Я говорю – “да, я тебя провожаю спокойно, только меня поскорее возьми к себе”. Я опустилась на колени. “Прости меня за то, что я тебя не понимала, что я необразованный человек”. Попросила перекрестить меня и простить за всё. Перекрестил, и его последнее слово было: “ты моя самая дорогая была и есть и мне жаль тебя оставлять”. Потом не могла разобрать слова… Я все не верю, что его нет. Все смотрю в окно и жду его. Целые дни в ушах: “мамочка, мамочка, дай папиросу”. День и ночь просил: “папиросу, дорогая мамочка”. Это самое ужасное – эти звуки слышать…»

«Василий Васильевич выбрал в христианстве самое бесспорное: он умер по-христиански», – безошибочно заключил в мемуарах С. Н. Дурылин[131].

Жизнь после смерти

В истории смерти Розанова, в воспоминаниях, свидетельствах и в реакции на нее самых близких ему людей было нечто похожее на смерть Льва Толстого, пусть и не в таких, конечно, масштабах, без сотен журналистов, съехавшихся в Астапово, и ежедневных газетных репортажей, над которыми В. В. некогда иронизировал в «Уединенном»[132], да и время было уже совсем другое. И тем не менее подобно тому, как вся Россия ждала и обсуждала в ноябре 1910 года, отречется ли от своего учения яснополянский мудрец или отойдет к Богу непримирившимся, так и про Розанова нашлись и в 1919-м, и в последующие годы люди, кому было важно знать: покаялся ли он перед смертью в своих заблуждениях? Примирился с Церковью или умер ее врагом? С чьим именем на устах? Отказался ли от своих еретических писаний или взял их с собой? И если в случае с Толстым старец Варсонофий, специально приехавший в Астапово из Оптиной пустыни, так и не дождался, когда его пригласят к умирающему Льву[133], то с Розановым все вышло с точностью наоборот – в священниках возле его одра недостатка не было, и покаяние им принесено было, и причастие принято.

Тем не менее антихристианская мифология возникла сразу же после того, как известие о смерти В. В. дошло до двух столиц, старой и новой, поменявшихся незадолго до того местами.

«В Москве повсюду ходит легенда, что папа прогнал покойного брата Васю, который хотел стать красноармейцем, и кажется, что даже выгнал его из дома, – писала Надежда Васильевна Розанова в уже цитировавшемся письме Голлербаху. – Перед смертью же действительно причастился, но после сказал: “Дайте мне изображение Иеговы”. Его не оказалось. “Тогда дайте мне статую Озириса”. Ему подали, и он поклонился Озирису… Это – евреи – Гершензон, Эфрос и др. Буквально всюду эта легенда. Из самых разнородных кружков. И так быстро все облетело. Испугались, что папа во Христе умер, и перед смертью понял Его. И поклонился Ему. А как там у Вас приняли папину кончину?»[134]

Голлербах, публикуя свой ответ на это письмо четыре года спустя в небольшом мемуарном тексте, рассуждал диалектически. «Несмотря на тяжкие страдания, перед самой смертью душа Розанова озарилась необычайным горением. Огромный сдвиг произошел в нем, огромный подъем. Для меня не было ничего неожиданного в том, что Розанов умер христианином, умер вполне “православно”. Он всегда утверждал, что религия есть самое важное, самое нужное, что жить без нее невозможно и никакую философию вне религии построить нельзя. Вопрос только о формах; и вполне естественно, что для умирающего Розанова православие, вера его предков, вера его семьи и друзей стала единственно возможной формой религиозного действия», – писал он, а следом ссылался на мнение двух человек, одним из которых был, вероятно, М. О. Гершензон, а относительно второго остается только гадать.

«Критик Г. сказал мне однажды о Розанове: “Жил он как курица и умер как курица” (т. е. малодушно, поджав хвост, примазавшись к Церкви).

Другой собеседник, проф. С., заметил возмущенно: “Непостижимо, как мог Розанов окунуться под конец жизни в самое банальное православие, в наибольшую церковность. Невероятная пошлость!”

На это Розанов мог бы ответить, что если в его жизни и была пошлость, она заключалась только в том, что он был писателем. Во всем же остальном эта жизнь была необычайна, и необычен в своей обыкновенности был ее конец».

Все это так, однако если учесть, что Голлербах в течение нескольких месяцев, предшествующих смерти Розанова, получал от В. В. пространные письма, исполненные неистовой брани против Христа и Нового Завета и полные любви к Древнему Египту и Иерусалиму, то поверить в столь радикальную перемену ума и русской души своего корреспондента честный немец был не готов. Оттого его оценка кончины философа делалась дальше нечеткой, отчасти шаткой, обтекаемой и по-розановски расплывчатой, как бы пытающейся всем угодить и примирить две исключающие друг друга точки зрения.

«Клевету и сплетню не будем, однако, смешивать с легендою. Смерть большого писателя всегда порождает легенды, и, в сущности, нет такой легенды, которая не имела бы внутреннего основания, хотя бы слабого подобия правды. В “легенде” Гершензона, Эфроса и пр. есть доля внутренней правды, хотя и лишенной внешнего основания. В ней есть вероятие и доля правдоподобия. З. Н. Гиппиус вскоре после смерти Розанова передала мне от слова до слова рассказы про Иегову и Озириса, присоединила к нему еще Аписа, Изиду и Астарту. Такое обилие богов повергло меня в смущение, и я пытался протестовать, ссылаясь на свидетельства Над. Вас. Розановой. Но с женщиной спорить, разумеется, бесполезно, особенно со столь энергичной, как пленительная З. Н. Гиппиус, о которой покойный Розанов говорил с восторгом и страхом: “Не женщина, а сущий черт”