Роза ветров - [119]

Бессонница гнала его на палубу, где он мог промаяться до утра. Мысли и чувства — порой необычные до чрезвычайности — кипели в нем, лишая всякой надежды на сон, и он неприкаянной тенью слонялся от одного борта к другому. Невельской думал о том, что здешнее лето коротко, и он, конечно же, не успеет; затем перескакивал в своих тревогах на чаек, притулившихся из-за тумана на корабле: сознают они себя или нет, и что такое для них смерть; потом начинал размышлять, отчего каторжники на Котельном озере не ушли с того места, где от них убежал плотник; после чего вспоминал самого себя перед отходом из Кронштадта — и карусель эту было не остановить уже до рассвета.

Год назад он и в самом деле очень ощутил перемену в своей жизни. Он осознал тогда, в какое огромное дело вошел, оказавшись накоротке с графом Перовским и будучи полезным адмиралу Литке уже не одним лишь наставничеством над великим князем. От этого осознания он сильно увеличился в собственных глазах и действовал жарко. Именно оно — это осознание перемены жизни, понимание вдруг обретенного значения и даже, возможно, величия — двигало им почти весь поход от Кронштадта до Петропавловска. Из-за этого жаркого чувства он принимал все меры к скорейшему прибытию транспорта в Авачинскую бухту. Неотступно следил за матросами, чтобы после вахты или аврала они переодевались в сухое, тиранически принуждал команду соблюдать гигиену, требовал ежедневного отчета по качеству пресной воды, и в итоге эти усилия сохранили экипажу здоровье, позволив дойти в рекордные сроки, причем транспорт выдержал небывалую скорость, и значит, переделки в его конструкции оказались полезны, и все они тоже были продиктованы тем самым горячим чувством собственной значимости. Однако теперь от всего этого не осталось даже следа. Глядя на чаек, нахохлившихся в темноте, на тусклый свет фонаря, глохнущий в тумане, Невельской не находил в себе ни выдуманного, ни подлинного величия. Более того — он уже не хотел его в себе находить. После произошедшего с ним на Камчатке это почему-то перестало быть важным.

На пятый день плавания матросы, назначенные боцманом для текущих работ в трюме, обнаружили там пассажира. Прятавшийся в куче тряпья человек был настолько ослаблен голодом, что не оказал никакого сопротивления. Когда его доставили к Невельскому, тот немедленно узнал в изможденном пленнике старого своего знакомца Завьялова. Воспользовавшись тем, что команду штрафников решено было на время разгрузки оставить на борту, бывший матрос, отлично знакомый с корабельным устройством, сумел спрятаться в трюме и дождаться выхода транспорта в море.

— Я же велел в погрузочную команду его не включать! — сорвался командир на вестового.

— Не могу знать, как так вышло, ваше высокоблагородие, — виновато бормотал тот. — Я ваш приказ петропавловским передал. Не знаю, почему не послушали.

— Жить хотели, — выдавил Завьялов. — Вот и не послушали.

Зная этого человека уже не один год, Невельской впервые услышал его голос. Их судьбы пересеклись еще на «Ингерманланде» в средиземноморском походе, однако до сих пор они не обменялись ни словом. Катастрофически повлиять на жизненный путь человека оказалось возможным, даже не узнав, как он говорит.

Голос у Завьялова был усталым. Он как будто работал много часов, и теперь его с этой тяжкой работы отпустили. Впрочем, угроза, приведенная им в качестве объяснения, прозвучала весомо. Ни у кого не возникло сомнений в том, что он бы ее исполнил.

— Давайте на Курилах его оставим, — предложил боцман. — Как раз мимо острова проходим.

— Себе там местечко приищи, — вяло огрызнулся бывший матрос.

Боцман замахнулся на него, однако Завьялов, несмотря на свое жалкое состояние, ничуть не выглядел испуганным. Все окружавшие его в капитанской каюте моряки были в той или иной мере взбудоражены, и только он один оставался спокойным. Он заранее знал, что все это произойдет, и готовился к этому, а они — нет.

— Пусть уйдут, ваше благородие, — неожиданно обратился он прямо к Невельскому. — У меня разговор к вам… Насчет Гурьева… При них говорить не буду.

Услышав имя вожака беглых каторжников, обосновавшихся в Приамурье, командир «Байкала» немедленно приказал матросам выйти. Когда немощного Завьялова втолкнули к нему в каюту, он был уверен, что его появление на борту связано только с их давним конфликтом, который протянулся до самой Камчатки и все никак не заканчивался. Однако ситуация вдруг обрела совсем иное звучание. Вот уже несколько дней Невельской думал о том, как ему найти этого самого Гурьева по прибытии к устью Амура, и уж никак не ожидал услышать его имя от своего бывшего матроса.

— И супчика с камбуза пусть принесут, — слабым голосом потребовал Завьялов. — Отсюда чую: наваристый.

Дождавшись большой миски, доставленной вестовым, он тщательно выскреб из ветхой своей одежды серую пригоршню каких-то крошек, стряхнул ее в суп и помешал ложкой.

— Сухарики, — пояснил он терпеливо дожидавшемуся командиру— Кабы не они, загнулся бы я у тебя в трюме, ваше благородие. Там после разгрузки шаром покати. Чуть не сдох с голоду. Но зато теперь — вон, в капитанской каюте пирую. Не думал, поди, ваше благородие, что будешь такую вошь у себя принимать? А нате вам, привел Господь. Чего только от Него не дождешься. Выходит, не толкни я тебя тогда на палубе — не едать мне супчику в такой красоте.