Роза ветров - [100]

— Затем, что сожрут! — вытянулся матрос, прибегая к самой сильной своей карте.

— Сожрут? — Командир озадаченно посмотрел на судового кота Марсика, который выбрался из сапога только наполовину, однако в середине этого действия, видимо, расхотел и теперь лениво жмурился на капитан-лейтенанта единственным своим глазом.

— Точно так, ваше высокоблагородие! — подтвердил вестовой. — Он за поход вона как раскормился, жирный, что твой барин, прости меня, Господи, а у каторжных глаз голодный. Я такой глаз хорошо знаю. Моргнуть не успеем — сожрут… А не сожрут, так придавят. Жалко животное, ей-богу. Он вон каким зверем стал. Даром, что ли, в такую даль его завезли? Кругосветный кот все ж таки, не шутка. Пусть у вас посидит, ваше высокоблагородие… Одно место и осталось на судне спокойное — что ваша каюта.

Невельской склонился к вальяжно развалившемуся коту, вынул его из сапога и подул ему в морду. Марсик прищурил глаз, но попытки сбежать из командирских рук не предпринял. Он, вообще, любил, когда его носили по кораблю. Ходить ему было непросто.

— Ладно, пусть остается. Он не мешает.

— Вот спасибо, ваше высокоблагородие! — обрадовался вестовой, бросаясь к трапу.

— Только вот еще что, — снова остановил его командир. — Я уж говорил тебе не называть этих людей каторжниками. Сожрут, не сожрут, но зарезать, обидевшись, могут. У них тут нравы простые.

— Так точно! Уяснил!

— Стой, говорю. Ты насчет Завьялова распорядился?

— Не извольте переживать. Мне по два раза повторять не надобно.

— Ошибаешься, братец. Вот как раз тебе-то и надобно повторять. Ладно, иди. И скажи там, на палубе, чтоб орать перестали. Пусть у меня возьмут сундук, если им не хватает. Я на берег не еду.

Положив кота на стол рядом с расстеленной картой, Невельской снова склонился над нею. Очертания восточного берега Сахалина в том месте, где «Байкал» должен был подойти к острову, уже настолько врезались ему в память, что он с легкостью мог нарисовать их и сам, однако его не покидало странное ощущение дежавю. Он как будто уже стоял вот так над этой картой Крузенштерна, точно в такой же каюте, и рядом на столе уже когда-то лежал кот, и над головой ровно так же ссорились вестовые, но там, в этом другом, предшествующем или, возможно, последующем мире, он твердо знал, что берег на карте указан неверно.

— Что думаешь, бог войны? — обратился он к одноглазому любимцу команды. — Мог ошибиться Иван Федорович или не мог?

Сладко зевнув, кот махнул по карте хвостом и потянулся.

— Вот и я думаю, что всякое может быть.

На судно Марсик попал в Портсмуте. Точнее, не столько попал, сколько возник на нем из своего кошачьего небытия. Во время погрузки свежей провизии для океанского плавания в трюм забралась беременная британская кошка. Разрешившись, она не стала заботиться о потомстве, и котята из англичан сделались русскими. Правда, подданство их продлилось недолго — большинство из них почти сразу по уходе родительницы были съедены крысами. Выжил по какой-то причине только один. Сумев, очевидно, спрятаться от страшной угрозы, он еще целый месяц прожил в трюме, находил себе пропитание, отбивался от грозных врагов, жаждавших его плоти, потерял в этих боях глаз, повредил позвоночник, пока в итоге его не обнаружил там матрос 2-й статьи Новограблин. Котенок, загнанный крысами в глухой угол между предназначенными для Петропавловского порта тюками, неистово шипел и тем самым не только держал окруживших его тварей на безопасном расстоянии, но и привлек внимание человека.

Из уважения к такой непреклонной жизненной воле матросы сочли спасенного своим товарищем и поместили на постоянное жительство в кубрике. Со временем он избрал ту его часть, где располагались марсовые[96], что повлияло на выбор имени.

По причине отсутствия глаза и скрюченной навсегда спины вид Марсик имел самый злодейский, и это тоже веселило команду.

— Героический зверь, — говорили они между собой, но офицерам и боцману показывать своего героя не спешили.

Ходил он совсем плохо, беспрестанно стукался головой об углы, запинался, частенько падал. Пока оставался в кубрике, все было ничего, однако постепенно он окреп, осмелел и норовил подняться на палубу, где на свою беду мог попасться на глаза командирам. Матросы снимали котенка с трапа, которого он все никак не мог одолеть, смеялись и пускали его бродить по своему матросскому царству. Марсик выписывал роскошные петли, подобно подгулявшему в порту морскому бродяге, что окончательно привязывало моряков к этой неловкой, но упрямой кошачьей душе.

Упорство, с каким он боролся буквально за все в своей жизни, выразилось в итоге еще и в том, что он приучился использовать корабельную качку. Во время штиля его сильно мотало по кубрику, но стоило «Байкалу» поймать ветер и начать раскачиваться на ходу, как Марсик становился совершенным красавцем. В шторм он шел уже так ровно, как скрюченный палец пономаря по Святому Писанию, и ни один человек в целом свете не сказал бы, что видит перед собой немощного, практически парализованного кота.

Перед самым Рио-де-Жанейро, когда Марсик уже заметно подрос, ему удалось обмануть своих бдительных товарищей, умчавшихся наверх по общей авральной команде, и выбраться на палубу прямиком пред светлы очи командира судна. Увидев бредущего, как по нитке, кота, Невельской удивился не столько даже его присутствию на борту, сколько уверенности, с какою тот вышагивал по палубе, словно был приклеенным к ней. Вокруг все ходило ходуном, и то, что секунду назад располагалось у кота под ногами, уже через половину мгновения оказывалось где-то сбоку, если даже не над головой, но Марсик на эту болтанку не вел даже ухом. Он как будто родился посреди этой свистопляски и держался так спокойно и с полным ко всему равнодушием, как мог бы, пожалуй, какой-нибудь обыкновенный деревенский Васька, бредущий себе в тихий скучный денек под квелое кудахтанье куриц по пыльному и совершенно неподвижному крестьянскому двору Невельской не успел тогда склониться к небывалому пассажиру, как рядом остановился, будто врос в палубу, пробегавший мимо марсовой матрос Гречихин.