А Эдуардо успокаивал Лус, его не на шутку встревожила ее вспышка.
— Ну что ты, дорогая! Зачем так нервничать! Из-за какого-то пустяка, из-за цвета платья!
— Пустяк? Ну нет! Неужели ты не понимаешь что в семейной жизни один пустяк потянет за собой другие. Сначала мне захочется поехать на отдых в дикую саванну, а тебе — на престижный курорт, куда-нибудь в Ниццу. А потом... потом ты потребуешь, чтобы я бросила артистическую карьеру и стала просто твоей тенью...
Эдуардо отвел глаза. Лус как в воду глядела. Это на самом деле было его заветным желанием. Он не хотел, чтобы его будущая супруга выставляла себя напоказ перед тысячами зрителей. Он боялся той славы, которой Лус при ее таланте несомненно добьется. И тогда никто больше не произнесет с почтением его имени. Люди будут говорить. «Вон, видите, это идет муж знаменитой певицы Лус Наварро». Ему безумно нравился чистый голос Лус, но пусть она услаждает своим пением его и узкий круг его гостей в уютной гостиной.
— Молчишь? — сказала Лус. — Тебе нечего возразить?
Она была и сама не рада, что завела этот разговор. Ссориться с Эдуардо сегодня вовсе не входило в ее планы. Однако так уж получилось. Луситу занесло, и сдаваться она была не намерена: не тот это был характер.
— Ну молчи, молчи. А я выхожу замуж.
— За кого? — промямлил Эдуардо.
— За первого встречного, — запальчиво ответила Лус. — Вон хотя бы за того мальчишку.
Дульсе посмотрела в том направлении, куда указывала сестра, и остолбенела.
На углу проспекта Хуарес, как раз на том месте, где им была назначена встреча с проповедником Гонсалесом, стоял сам... Куаутемок!
Ему было, как и великому индейскому вождю, лет двадцать. Однако он обладал фигурой зрелого мужчины: широченные плечи, мускулистый торс, мощная шея. Удивляли руки. Несмотря на внушительный размер кисти — тонкие, длинные, нервные пальцы, как у пианиста или гитариста.
Удивительно, как в Мексике при смешении национальностей кому-то удалось сохранить такую чистоту индейского облика: широкие скулы, расплющенный нос, немного склоненная вперед голова, точно у упрямого бизона. Парень будто бы сошел с архаичных культовых изображений древних индейцев, где он, несомненно, олицетворял бы одно из божеств ацтекского пантеона.
Одет он был, правда, в самые обычные, слегка потертые джинсы, зато грудь была сплошь перевязана и перетянута кожаными ремнями, расшитыми ракушками, кораллами, бусинами и зубами каких-то животных. Ни дать ни взять древние вампумы — украшения-письмена, в которых была зашифрована загадочная мудрость предков. Всем, что современный человек познает с помощью книг, древние воины и охотники умели делиться друг с другом посредством этих символических изображений на кусках кожи, где на небольшом лоскутке всего в нескольких фигурах могло быть, например, объяснено все устройство мира.
Дульсе так и впилась глазами в одеяние незнакомца. Ее всегда интересовали старинные народные орнаменты, но никто из преподавателей изобразительного искусства, даже самых знающих и титулованных, не мог вразумительно объяснить ей их смысл. Говорили что-то очень общее о магическом их предназначении — но не более того.
Наконец девушка, с усилием заставив себя оторваться от вышитых кругов, треугольников и стрел, перевела глаза на лицо парня.
И вздрогнула, прямо-таки физически натолкнувшись на его прямой, точно клинок кинжала, взгляд. Удивительно! Глаза у индейца были ярко-голубыми, словно весеннее небо в безоблачный полдень.
Дульсе вспомнила народную легенду, согласно которой у Куаутемока были точно такие же глаза — бездонные и синие. По преданию, если боги дали человеку кусочки неба вместо глаз — это сулит ему судьбу исключительную (ведь синеглазые индейцы — большая редкость), но зато и недолгую жизнь, и страдальческую смерть: ведь ночь обязательно поглотит день с его лазурными небесами.
От неожиданного предчувствия беды у Дульсе болезненно сжалось сердце.
Но ее тревожные мысли тут же улетели прочь, так как Лус игриво произнесла, желая позлить Эдуардо Наварро:
— Здравствуйте. Давайте познакомимся.
И она протянула молодому индейцу руку — по привычке, для поцелуя.
Тот с готовностью ответил рукопожатием — мужским, горячим и таким крепким, что Лус поморщилась. Но, не подав виду, что ей больно, как ни в чем не бывало продолжила свою игру:
— Меня зовут Лус Мария Линарес.
Ответ индейца оказался неожиданным:
— Я знаю. Я вас ждал.
Эдуардо Наварро это покоробило:
— Что значит — ждал? Лус, ты что, назначила ему тут свидание и специально пригласила меня, чтобы я был свидетелем этого спектакля?
— Честное слово, нет, — хмыкнула Лус. — Наверное, это судьба. Ты веришь в судьбу, Эдуардо?
Но вместо ее жениха ответил странный незнакомец:
— Я верю в судьбу. Судьба — это большая птица. Одно крыло у нее белое, другое черное. На белом крыле она несет счастье, на черном — беду.
При этом он вновь перевел взгляд на Дульсе и глядел на нее, не отрываясь.
— О! — рассмеялась Лус. — Я вижу, моя сестра поразила ваше воображение. А я-то, честно говоря, рассчитывала выйти за вас замуж.
Индеец ответил с неожиданной серьезностью:
— Это невозможно, сеньорита. Вы — не моя судьба. Моя судьба — вот здесь.