Дульсе понимала драматическую историю Мехико.
Когда-то здесь господствовала великая тольтекская культура, темная, мистическая, исполненная колдовства. По преданию, тольтеки тесно общались с духами умерших предков и сами умели путешествовать в иные, загробные миры. Они оставили после себя гигантские монументальные сооружения, как, например, древняя пирамида в Куикуилько, которую ныне окружает городской район Тлальпан. Но тольтеки будто бы настолько увлеклись своими потусторонними обрядами и ритуалами, что реальная, человеческая жизнь стала казаться им ненужной, неинтересной, бессмысленной. И когда на них напали воинственные, хорошо вооруженные племена науа, тольтеки не смогли оказать сопротивления и их цивилизация была практически полностью уничтожена.
«Не грозит ли мне такая же опасность?— с грустью размышляла Дульсе.— Быть может, Лус права, утверждая, что жить надо легко, в свое удовольствие? Но что же делать, если как раз самое большое удовольствие для меня — думать и мечтать? Я всегда немного завидовала отшельникам, которые удаляются от людей для поста и молитвы. Но в это же время я не могла бы всегда вести такой образ жизни. Как хочется мне иногда быть в центре внимания, очаровывать, пользоваться успехом! Порой кажется, что я этого почти добилась, а потом — увы! — вновь наступает одиночество. Нет, наверное, надо как-то упорядочить свою жизнь. Но как? Выстроить бы ее вот так, ступенька за ступенькой, по образцу вот этих ацтекских сооружений!»'
На месте разрушенных тольтекских храмов ацтеки выстроили собственный город, назвав его Теночтитлан. Он был основан уже в нашем тысячелетии, в 1325 году после Рождества Христова. Но спустя двести лет и он был разрушен — на этот раз испанскими завоевателями. Но вновь возродился из пепла, точно мифическая птица Феникс. На этот раз это уже был Мехико, столица колонии Новая Испания, а затем, после падения колониальной системы — столица независимой Мексики.
«Не нужно унывать, все образуется,— успокаивала сама себя Дульсе.— Может быть, и мне еще улыбнется удача, и я найду свою любовь. Возможно, черная полоса моей жизни уже пройдена и теперь все будет иначе? Господи, хоть бы это в самом деле было так!»
И точно в подтверждение этих мыслей до ее слуха донеслась музыка. Торжественные звуки мессы раздавались из врат церкви Саграрио Метрополитано, мимо которой они проходили в этот момент.
К досаде Эдуардо, теперь и Лус остановилась, впав в задумчивость. Музыка — это было единственное, что могло захватить целиком эту взбалмошную и живую натуру.
Пела какая-то приезжая капелла — исполнение знакомой Лус партитуры Генделя отличалось новизной и свежестью. «Какое, наверное, счастье всю жизнь исполнять такую музыку!— думала юная певица.— При этом, наверное, все мелочные заботы отскакивают от тебя и ты возносишься душой высоко к небесам. В эти мгновения я, кажется, даже начинаю понимать тех женщин, которые уходят в монастырь, отрекаясь от мирских радостей. Но лишь на считанные мгновения могу я войти в это состояние. Нет, конечно, мой удел — не храм, а сцена. И пусть стена огней рампы отрезает от меня тех, кто сидит в зале. Я-то знаю, что их там сотни, тысячи. Они, затаив дыхание, внимают каждому ню-ансу моего голоса. О, какое счастье! А потом — кода, последние аккорды. И — взрыв аплодисментов. Они все рукоплещут мне — мне, Лус Линарес! Браво, Лус Линарес! Брависсимо! Искуснейшая певица в мире — Лус Линарес! Бис! Повторите, Лус Мария, мы жаждем слышать ваш голос еще и еще! Цветы, цветы, букеты, целые корзины! И я раскланиваюсь, посылая публике воздушные поцелуи. Вот для чего стоит жить, вот каков будет пик моей судьбы!»
Музыка взвивалась ввысь торжествующей птицей, чтобы затем сойти на низкие ноты, как скромный лесной ручеек, прячущийся средь камней.
Две девушки стояли замерев перед чугунной оградой церкви Саграрио.
В этот момент они были так похожи, что казались изваяниями, вышедшим из-под резца одного мастера — такими же, как фигуры на резном фасаде храма. Они были захвачены единым чувством, единым порывом, единой для обеих, таких разных по характеру, верой — верой в будущее счастье, которое наступит для них непременно, несомненно, несмотря ни на какие трудности и преграды.
Эдуардо Наварро, скромно отошедший в сторонку, казался здесь инородной фигурой. Он отлично понимал это и нервничал, нетерпеливо теребя тяжелый золотой перстень-печатку на указательном пальце.
Дульсе с наслаждением вновь и вновь разглядывала многоярусную вычурную резьбу в стиле барокко. Сколько таланта вложено сюда, сколько любви... Вот фигура Христа над арочным входом, а вот апостолы, и над ними—ангелы. И все это окаймлено цветами, крестами, вензелями, виньетками. Очень красиво! Пожалуй даже — чересчур красиво.
Все же, несмотря на мастерство и великолепие этих произведений восемнадцатого века, века пышности, лично ей, пожалуй, больше по душе стили более ранних эпох, строгих, суровых и сдержанных.
Если же говорить о национальной истории, то Дульсе всегда больше привлекали в ней судьбы трагические, нежели триумфальные.
Взять хотя бы противостояние великого испанского завоевателя Мексики конкистадора Эрнана Кортеса и побежденного им верховного вождя ацтеков Куаутемока. Индеец был совсем мальчишкой: к моменту вторжения испанцев верховному вождю не было и двадцати, он был их с Лус ровесником. Однако сколько мужества, героизма, мастерства, военных способностей проявил он при обороне родного Теночтитлана! Он укрепил город оборонительными сооружениями — рвами, стенами, баррикадами, специальными укреплениями против конницы. Индейцы этих мест до появления европейцев не знали лошадей, и те, вероятно, казались им устрашающими волшебными чудовищами.
