Роза Бертен. Кутюрье Марии Антуанетты - [28]

С тех пор мадемуазель Кено завела свой салон, и, если верить графине д’Адемар, которая интересно излагала эту историю, «ей представили новобрачных, и одной достойной женщине не оказали доверия, потому что она не была представлена мадемуазель Кено Старшей». Однажды престарелой кокетке захотелось, чтобы прическу ей сделала собственноручно Роза Бертен. И тогда эти женщины скрестили шпаги. «М-ль Кено, — рассказывала графиня д’Адемар, — бесцеремонно посылает за модисткой, которая увиливает и не приходит вовсе; новое послание — и новая уловка. О, и тогда бомба разрывается. (…)

Ссора разгорается». Герцогиня, за десятилетия отвыкшая, чтобы ее так ставили на место, всполошила нескольких подруг, решив, что надменная персона должна быть наказана.

«Мадемуазель Бертен, сильная привязанностью королевы, сначала попробовала бороться с взбесившейся Кено, но к поднявшемуся визгу присоединилась целая свора, так что при ближайшей примерке в маленьком кабинете королевы в Версале Ее Величество сама посоветовала своей портнихе, что той предпочтительно смириться, пойти к мадемуазель Кено и принести извинения. Только волей королевы можно было побудить гордую Бертен к этому поступку».

Итак, неукротимая Бертен покорилась и решилась публично покаяться лишь после мягкого выговора королевы. Леонар, парикмахер королевы, вел себя подобным образом.

Он не утруждался для кого попало и соглашался снизойти лишь по особым случаям. Графиня д’Адемар рассказывала, что королева часто повторяла ему — так же, как и мадемуазель Бертен, — стихи короля Пруссии: «Ах, не ссорьте меня с нашей знатью!»

Мода времен Марии Антуанетты, 1780-е годы

Действительно, при дворе появлялись памфлеты против королевы, которая вовлекалась в критику модистки. «Это общество, — писал маркиз Френийи, — опьяненное самой экстравагантной модой, ненавидело королеву за то, что она любила моду, и никогда министр, развращающий короля, или кардинал Дюбуа[88] не были проклинаемы так, как мадемуазель Бертен за ее советы королеве». В одном из самых сенсационных памфлетов, направленных против Марии Антуанетты и появившихся около 1780–1781 годов, из «министра моды» мадемуазель Бертен превратилась в «министра-тетку». С 1775 года королеве ставили в вину, если верить Сулави, «тайную связь с мадемуазель Бертен, известной столичной модисткой»…[89]

Портрет дамы. Фрагмент. Миниатюра, Франция, 1770–1780-е годы.

Частное собрание

Как уже понятно, мадемуазель Бертен держалась так, словно принадлежала к более высокому рангу, чем некоторые аристократы, ежедневно посещавшие Версаль. Для нее совершенно нормально смущать совсем юного знатного провинциального юношу, покинувшего родную Бретань, чтобы стать пэром Франции. Шевалье Шатобриан в своих «Мемуарах из могилы» рассказывает, как в 1786 году, когда ему было всего 18 лет, он совершил первое путешествие в столицу вместе с модисткой Розой Бертен. Успех позволил проявиться ее очарованию: она стала почти красивой. Ее взгляд подчеркивал твердость характера, который был явно прочнее, чем ее ленты и муслины.

Но давайте послушаем Шатобриана в его смятении: «Вы оставили меня на дороге из Комбурга в Ренн: я неожиданно нагрянул в этот город к одному родственнику. Он объявил мне со счастливым видом, что у некой дамы, его знакомой, отправлявшейся в Париж, есть одно свободное место в экипаже, и постарался убедить эту даму взять меня с собой.

Я согласился, проклиная вежливость моего родственника. Он договорился и тут же представил меня моей спутнице, торговке модными товарами, развязной и бесцеремонной, которая, увидев меня, принялась смеяться. В полночь прибыли лошади, и мы отправились в путь. И вот я в почтовой карете, наедине с женщиной, глубокой ночью. Как мне, который никогда в жизни не мог посмотреть на женщину, не покраснев, спуститься с высоты моих грез к этой ужасающей действительности? Я не знал, куда деваться, и забился в угол, боясь прикоснуться к краю платья мадам Розы[90]. Когда она со мной заговаривала, я что-то бормотал, не в силах ей отвечать.

Она была вынуждена заплатить кучеру, оплатить все, потому что я был ни на что не способен. На рассвете она с изумлением смотрела на такого болвана, сожалея, что связалась с ним.

Как только характер местности начал меняться и я больше не узнавал одежду и акцент бретонских крестьян, я впал в глубокое уныние, что увеличило презрение мадам Розы ко мне.

Я заметил, какое чувство у нее вызывал, и получил от этого своего первого светского урока впечатление, которое еще полностью не стерлось. Я родился диким, но не беспардонным и обладал скромностью, свойственной моему возрасту, но не был стеснительным. Когда я догадался, что смешон из-за своих достоинств, моя дикость превратилась в непреодолимую застенчивость. Я уже не мог произнести ни слова: я чувствовал, что мне надо что-то скрывать, и это что-то было достоинство; я решил сам спрятаться, чтобы не искушать мою невинность (…). Наконец мы въехали в Париж. Я обнаружил на всех лицах насмешливое выражение: как перигорскому дворянину[91] мне казалось, что на меня смотрят, чтобы надо мной насмехаться.