Роялистская заговорщица - [45]

В это время, точно в силу подражания преступлению, совершенному в Париже, вооруженные шайки бродили по Нормандии, Анжу, в Мэне, Бретани. Это были уже не вандейцы, даже не шуаны, а просто-напросто грабители и разбойники, которые не останавливались ни перед пожарами, ни перед убийством.

Я жил в маленьком бурге Лангон и мало выходил, но я не раз слышал рассказы о ночных нападениях в окрестностях, а именно в Брене, в Селе, в Гишене. Уединенные жилища были разграблены дочиста.

Моя бедная жена, столь храбрая во всех пережитых нами катастрофах, умоляла меня покинуть страну, она боялась этих разбойников, и я сам, признаться сказать, думал с отвращением о том, что мне придется защищать мою жизнь и жизнь близких мне от этих низких грабителей. Однажды ночью, именно 28 декабря, кто-то громко постучал в мою дверь. Дом, который я занимал, стоял далеко от всякого жилья, и я сознавал в душе, что он подвержен опасности более, чем другой. Я работал, жена моя заснула подле меня в кресле. Я встал и взяв ружье, которое я держал наготове заряженным, спустился с лестницы как можно тише. Второй раз застучали в дверь, но, странная вещь, ни возгласа, ни крика. Без сомнения, готовилась какая-нибудь западня, но я был не из тех, которые бы продали свою жизнь за дешевую цену. Я подошел к двери и приложил ухо. Ничего! Совершенная тишина. Весь вечер шел снег, и я решил, что на глубоком снегу не слышны шаги. Я все прислушивался, эта тишина начинала меня тревожить, быть может, более всякого шума. Прошло несколько минут, шум не повторялся. Очевидно, ложная тревога. Я поднялся к себе наверх так же осторожно и застал жену уже проснувшейся, она стояла в комнате в недоумении: куда я мог деться?

– Пустяки… Мне послышался какой-то подозрительный шум, – сказал я ей, возвратясь. Она страшно перепугалась, я всячески старался ее успокоить, смеясь над ее страхами, и, чтоб доказать ей, как они неосновательны, я открыл окно, все еще при оружии, и высунулся в него. На дороге не было ни души, передо мною расстилалась безмолвная, унылая степь, занесенная снегом.

– Посмотри сама, – обратился я к моей дорогой жене, – все совершенно тихо.

Она высунулась тоже, наполовину успокоенная.

– Послушай, – вдруг воскликнула она, – там у дома на каменной ступеньке, посмотри, что там такое.

Я стал смотреть по направлению, которое она мне указала, и разглядел черную массу, какое-то темное пятно на белой ступени.

И вдруг – о, я никогда не забуду этой минуты, этой секунды… раздался медленный, слабый крик, похожий на крик раненой птицы.

Я обернулся – жена моя уже исчезла. О сердце матери, которое бьется в груди каждой женщины! Она никогда не слышала этого крика, я не знал счастья иметь ребенка. Но она не ошиблась в нем, она в один прыжок была уже внизу, своими маленькими ручками она не раскрыла ворот, но, в своем возбуждении, положительно взломала железную решетку, и в этой раме раскрывшихся ворот она, торжествующая, держала на руках ребенка.

Маленькое, несчастное существо… Скольких лет? Около двух… Не больше… грациозная, прелестная, миниатюрная девочка! Она была почти голая, вся холодная, но живая… Как все это творится, непостижимо; но через несколько минут девочка была уже отогрета, одета и, улыбаясь, протягивала ручки жене. Сколько было восторгов, радости – ты можешь себе представить, как быстро прошла для нас ночь. Тем не менее, когда настало утро, я сказал жене: у ребенка есть отец и мать, и я сейчас же отправлюсь их разыскивать.

Она держала ребенка на коленях, он спал, она прижала его к себе и с тревогой во взоре сказала мне:

– Отец, мать! Что ты говоришь? Неужели ты не понял?

– Послушай, Жан, не знаю, насколько было верно то, что предполагала моя жена, но если я никогда и не упоминал об этих подробностях, то только потому, что страшился пробудить в тебе мучительные воспоминания, позабытую злобу… против матери, которая могла бросить своего ребенка!

Картам остановился и взглянул на Жана Шена, который, облокотясь на стол, держал себя за голову. Не поднимая головы, он сделал знак старику продолжать.

– Это предположение, – продолжал Картам, – как бы ни было ужасно, было правдоподобно, но я не считал себя вправе поддаваться ему, останавливаться на нем и, не сделав сперва всех попыток к раскрытию истины, оставить у себя ребенка. Жена моя, моя Марсель, – она тоже носила это имя, которое я, из любви к ней, дал найдёнышу, – боялась, что я узнаю истину. Случай послал ей ребенка, он был ее теперь, ее собственностью, и она не желала расставаться с ним.

Но при всей страстности ее сердца она была строго честная натура, и было решено, что я не остановлюсь ни перед чем, чтобы удостовериться в подлинности несчастной малютки, которая уже совсем обжилась в доме, со свойственной этому блаженному возрасту милой беззаботностью. Она, целуя мою жену, называла ее мама! Но заверяю тебя честью, что на следующий день было немыслимо приступить к исполнению моего намерения: с шести часов утра поднялась такая буря, что нас совсем занесло снегом. Да я, признаться, и не особенно огорчился: тот стук в мою дверь, желание обратить мое внимание, затем то, что ушли только тогда, когда услыхали, что я схожу вниз, – все это, при ближайшем обсуждении, убеждало, что ребенок был подкинут намеренно. Два дня, по крайней мере, мы были буквально под снегом. Не было никакой возможности открыть даже окна, такой был страшный занос. Наконец на третий день стихло. Я надел мой толстый плащ, взял дерновую палку; жена не делала мне вопросов, она молча поняла, в чем дело, и, прижимая к себе ребенка, заливалась слезами. Быть может, никогда еще мне не было так тяжко исполнение долга… Я вышел. Я сделал не более шестидесяти шагов от дома, как почувствовал, что меня хватают и увлекают куда-то с тем насилием, которое знакомо тем, кто попадал в руки адептов деспота: я отбивался, я кричал, все напрасно, через час я был доставлен в замок Редон, без всякого объяснения причины моего ареста.