Роялистская заговорщица - [47]

– Ея мать умерла! – заметил Жан Шен.

– Убежден ли ты, можешь ли ты поручиться, что нет никого на свете, в ком бы текла та же кровь, что в Марсели? В эти времена политической вражды, которая заставляет молчать всякое сострадание, разве не может случиться, что, несмотря на то что она женщина, почти ребенок, судьба ее зависит… почем знать – от кого? Может быть, от кого-нибудь, кто при имени ее забудет гнев, откажется от мести. Ради нее, ради ее спасения я умоляю тебя быть со мной откровенным, Жан. У нас обоих одна забота. Если бы ты обратился ко мне с такой просьбой, я бы давно тебе все открыл…

– Я открою тебе все совершенно откровенно, – сказал Жан, вставая. – Довольно подлости. Это долг, который я обязан исполнить, и благодарю тебя, что ты мне о нем напомнил.

– Поспешай, время дорого, я должен быть на своем посту. Старики, как я, должны быть прежде всего аккуратны.

– Выслушай же меня, – начал Жан Шен, и лицо его приняло грустное выражение. – Собственно, имя мое ничего тебе не откроет, меня зовут Жан де Листаль. Я родился в центральной Франции. Мой род старинный дворянский. Отец мой эмигрировал в 1791 году. Мне тогда было шестнадцать лет. Он не взял меня с собой за границу, вероятно, чтобы не возиться с лишней обузой. Он умер, и я простил ему. Люди того времени и той среды жили другой жизнью, чем мы, дышали другим воздухом; не будем мерить их нашей меркой.

Я с 1792 года был предоставлен себе; управляющий, которому я был сдан отцом на руки, эмигрировал в свою очередь и был увлечен потоком энтузиазма, который несся по Франции.

Я очутился в Париже – каким образом? Едва это помню. Я исходил половину Франции. Не имея ни родных, ни денег, ни места, я случайно попал на площадь Пантеона во время набора. Голоса вибрировали, на эстраде развевались знамена, над которыми господствовало, точно погребальный балдахин, черное знамя отечества в опасности, люди взывали о помощи! Я поднялся по ступеням, я вписал свое имя, я стал солдатом. О незабвенные, великие дни!.. Мы страдали, голодали, шли босыми, но все взоры были направлены на отчизну, которую мы видели перед собой, которая призывала нас.

С Люкнером я вошел в Менен, в Ипр, в Куртрэ. Я дрался в Касселе с австрийцами. С Келлерманом я брал Лонгви.

Уж я не помню всего – все эти имена носятся у меня в голове точно в каком-то вихре страсти и славы. Я рыдал в бешенстве, когда после Нервинда бесстыдный Дюмурье сдался неприятелю. Я ликовал от радости после Ватиньи.

В 1794 году я, пигмей, был в армии великанов, одним из победителей Флерюса! О, до чего я, не признающий моего происхождения, до чего я гордился собой!

В 1795 году я отправился с Лазарем Гошом в Вандею, а в 1796 году я последовал за ним в Ирландию. Серьезная рана, – пуля пробила мне грудь, – заставила меня вернуться во Францию. Корабль выбросил меня на берег Бретани.

Казалось, все затихло в этом краю. Меня высадили полумертвого в окрестностях Ренн. Крестьяне подняли меня в овраге близ дороги. Это были добряки, арендаторы, ни синие, ни белые, которым ничего не надо было, кроме труда и отдыха.

Три месяца я был между смертью и жизнью. Как избежал я могилы, которая ожидала меня? Женщина, самая прелестная, добрая, лучшая из всех женщин, спасла меня.

– Кто такая?

– Ее имя – Бланш де Саллестен.

– Де Саллестен? – воскликнул Картам. – Я слышал уже это имя, но где?

– Я тебе сейчас напомню… Каким чудом, происходя из феодальной фамилии, в которой царили узкие взгляды, предрассудки, ненависть ко всякой свободе, к свободе ума, положения, могла она, эта чудная девушка, почувствовать сострадание к «синему», которого отец ее непременно бы расстрелял, если бы только имел возможность.

Предвечная доброта совершает иногда подобные чудеса. Бланш, тайно от всех, ходила за мною, за неизвестным человеком, и когда я вернулся к сознанию, я увидал ее у моего изголовья с улыбкой на устах, настоящую сестру милосердия, которая спасала человека, не спрашивая ни его имени, ни об его убеждениях.

Не требуй от меня, о друг мой, чтобы я сегодня отдался воспоминаниям того счастливого, опьяняющего периода моей жизни, после которого я понять не могу, как я не умер от катастрофы, послужившей ему жестокой развязкой.

Бланш де Саллестен, старшая из этой суровой семьи, гордившейся каким-то приморским герцогством эпохи самых древних времен нашей истории, была нелюбима в семье, не признана, брошена. За что? А вот за что. У нее был воспитатель, развитой человек, нечто вроде аскета, голландец, потомок Аффиниуса ван-ден-Энде, который чуть не свергнул Людовика XIV, и вот он вложил в сердце этой молодой девушки свою любовь к добру и к свободе. Он посеял в ее душе, точно со злобой мести, все зародыши нравственной независимости, которые были свойствами его души, и ее уму, для которого, по воле других, все было сокрыто, никакая истина не была доступна, который питался преданием, он вдруг раскрыл широкие, безграничные горизонты справедливости…

Тогда в замке, в ее отчем доме, начались для нее непрерывные гонения, какая-то семейная инквизиция, какое-то бешенство пытающих, доведенных до отчаяния своим бессилием.