Ровесники: сборник содружества писателей революции «Перевал». Сборник № 6 - [22]

И опять он со странной торопливостью начал искать по комнате бритву, кисточку, чашку для бритья. Эта суетливость как будто успокаивала его, и ему даже приятно становилось, что в доме тихо, что день на улице серый, что так напряженно, с ровным тугим шумом горит примус. Что-то очень давно знакомое почувствовал Саша в своем настроении и ему туманно вспомнилось, что когда-то, где-то, давно он так же рано вставал в осенние утра, торопился, радовался своей деловитости, предстоящему дню и тишине спящего дома.

Саша перенес зеркало на письменный стол, стоя разболтал в чашечке мыло, потом подлил в нее еще не вскипевшую, дымившуюся воду и сел на стул. Горячее мыло обожгло щеки, и Саша начал бриться все с той же поспешностью с нетерпением. И когда побрившись один раз, он посмотрел на себя в зеркало, ему удивительным показалось, что это его лицо — так оно исхудало, поблекло, отупело.

И Саше вспомнилась в этот момент Анна Сергеевна, вспомнилась совершенно спокойно, и как будто она на его руке держала свою маленькую и счастливую руку. И Саша почему-то подумал, что Анна Сергеевна не посчиталась бы ни с чем, и он все равно был бы дорог ей и больным, усталым, обессиленным. Ему казалось, что она держала свою руку на его руке и не смотрела на него, занятая чем-то другим, но полная его близостью. Он ждал, что вот она повернется сейчас и скажет ему что-то очень простое, ласковое и разрешающее.

Саша задумавшись сидел около зеркала и чувствовал, что все неясное, что было в его отношении к Анне Сергеевне, как будто сразу прошло. Безысходной жалостью к ней наполнилось его сердце, и ему захотелось сейчас же попросить у нее в чем-то прощенья, приласкать ее, без поцелуев, без прикосновений — одними словами и даже молчанием, которое она почувствовала бы и поняла. «Написать письмо», подумал Саша… «Нет, в письме этого не выразишь».

И уже жутью повеяло на него от этой неотступной близости милого видения.

Саша вскинул голову и посмотрел перед собой. Нет, нет, ничего этого не может быть, это только случайный смутный призрак, который сейчас же рассеется. Но уже оглядываясь кругом и снова услышав шум примуса позади, и увидев перед собой зеркало, Саша продолжал чувствовать на себе ласковую, едва ощутимую руку и всюду видел это безнадежно тоскующее милое лицо.

Саша нервно встал, снова машинально развел мыло и не садясь натер мыльной кисточкой щеки.

Но когда он увидел в зеркале свои глаза, они показались ему странно мятущимися, словно это были глаза какого-то страшного, незнакомого безумца.

Пытаясь удержать взгляд на своем отражении, Саша незаметно для себя в тупом, холодном ужасе отстранял от него лицо.

И подавленный безнадежной, всю грудь охватившей тоской, откинувшись на стуле, Саша вдруг обнажил разомкнутые зубы, словно готовился крикнуть что-то, и, как-то поособому крепко ухватив бритву, отвел ее в сторону, и в воздухе мелькнуло блестящей тенью ее мучительно-острое, стеклянное лезвие.

Дм. Семеновский Поэт

Ну, как не приметить такого чудака?

Рассеянным, праздным скитальцем

Он идет по асфальту, глядит в облака

И трогает тумбы пальцем.

Зыбкий, непрочный, он так непохож

На грузную улицу эту!

Его бы — в поле, в волнистую рожь,

Но там ему места нету.

Однажды, подростком, в закатной мгле

Он услышал гармонию мира.

Туманно звучали голоса на селе,

Было тихо, пахуче, сыро.

И, грея глаза о теплый закат,

Увядавший в золотых переливах,

Он почуял во всем обольстительный лад,

Как весть о стране счастливых.

Он понял, какая уродливая ложь

Наша жизнь, страданием поросшая.

«Если, — думал он, — облик земли хорош,

То и жизнь пусть будет хорошая!..»

Так милостью солнца родился поэт,

И веселым, и грустным близкий,

Мечтатель, влюбленный в улыбки и свет,

Такой, как Франциск Ассизский.

Шли легкие годы. Как будто во сне.

Он рос под отцовским кровом,

Набухая, как почки берез по весне,

Текучим песенным словом.

И вот — этот город. Кирпичный дом.

Гулкая, как колокол, лестница:

Высокая комната с шатким столом.

Свет электрического месяца.

Городские совы — золотари —

Гремят по улицам бочками,

А он, глашатай певучий зари,

Все клонит лицо над строчками.

Худая легла на бумагу рука,

И с шелестом в поле бумажном

Ясной ромашкой распускается строка.

О самом дорогом и важном.

Глуха, безответна ночная тишь,

Лишь ветви машут в окошки.

Где-то в углу голодная мышь

Грызет случайные крошки.

Бредит дитя, ровно дышит жена.

Любимая, верная, бедная!

Совсем, ну, совсем еще девушка — она,

А какая усталая, бледная!

Ситцевое платье, уронив рукава,

Струится рядом с кроватью.

И шопотом читает он ромашки-слова

Скромному ситцевому платью.

Равнодушно светит на бумажные листы

Месяц электрический низкий.

О чудак, полюбивший полевые цветы,

О русский Франциск Ассизский!

Этот мечтатель, чудак этот — я.

Это я слышал музыку мира.

И в ситце мила мне подруга моя,

И в грусти нежна моя лира.

Увядший, осмеянный, втоптанный в пыль,

Я так рад, что живу на свете,

Что жидких волос моих легкий ковыль

Ласкают солнце и ветер.

Чем жизнь на меня наседает лютей,

Чем горче мои потери,

Тем злей ненавижу я муки людей,

Тем ближе мне птицы и звери.

Земля, я люблю твой весенний наряд,

Люди, люблю вас стыдливо.