Российскою землей рождённый - [9]

У башни на мосту он увидел двухэтажный дом с высоким подклетом[18] и необычной вывеской: «Библиотека». Озадаченный незнакомым словом, остановился.

— «Библиотека», — повторял он про себя, — «библиотека»…

Что же сие означает? Слово идет вроде бы от библии. Может, здесь библии — приходи, читай? Нет, ведь это не церковь. Да и не идет туда никто…

На крыльцо библиотеки вышел человек в щеголеватом дубленом полушубке и белых с красной оторочкой валенках.

— Заходите-ка сюда, — сказал он.

Михайло обернулся, но близко никого не было. Стало быть, это его приглашали так уважительно. Он несмело поднялся по широкой лестнице. Незнакомец, ласково тронув его за рукав, проводил внутрь дома.

Вот где были книги! И совсем не такие, как у раскольничьего старца, а печатные, вроде арифметики и грамматики. Они грудами лежали на столах, на чисто вымытом полу, теснились на полках. Некоторые стояли на особых подставках; хозяин библиотеки, наверно, дорожил ими и хотел показать их лицом.

Он явно любовался растерянностью Михайлы. Узнав, что юноша пришел пешком из архангельских краев, чтобы учиться наукам, очень тому удивился. И тут же посоветовал:

— Есть тут в Сухаревой башне Цифирная школа. Готовит в Школу навигацких и математических наук, что в новой столице. С Рыбного ряда пойдете через Лубянку по Сретенке, вон в ту сторону. Да Сухареву башню всяк знает, а язык до Киева доведет. Не. выйдет с Цифирной, в Спасские Школы подайтесь.

— Мне бы в академию…

— Это же и есть академия, — улыбнулся хозяин библиотеки. — Москвичи ее просто называют Школами, а Славяно-греко-латинская академия не каждый и выговорит. А еще Спасскими Школами академию прозвали потому, что находится она при Заиконоспасском монастыре, за Торговым рядом, где иконами торгуют. Отсюда рукой подать… Ну, с богом! Да и меня, Василия Васильевича Киприянова, не забывайте, заходите.

…Зимой темнеет рано, и едва смерклось, архангельские обозчики уже сидели в кабаке. Завтра, едва спадет мгла, отправятся они к далеким домам под пронизывающими снежными ветрами в безлюдных полях. Дрожь пробирает, как вспомнишь!

Шустрый одноглазый целовальник[19] подносил гостям штофы[20].

Савелий расположился поодаль за кружкой ячменного кваса. Перебивая друг друга, говорили кто про что горазд, хвастались покупками, спорили, шутили.

— Ну как, Михайло, повидал Москву? Куда ходил, что высмотрел?

Михайло стал рассказывать про кремлевские соборы, как обильны они светом, невиданно богато изукрашены, и еще про надгробия, что лежат в них серыми молчаливыми рядами и словно какую-то тайну великую хранят.

— Нужно же, — заметил один из обозных, — пошел не по лавкам шататься, не по кабакам, не в церкви службу выстаивал, а все высматривал досконально. Да как красно расписал — так и попу нашему не смочь! Ну и чудной парень!

Савелий радовался за Михайлу, но виду не подавал.

Тут Михайло упомянул и о Киприянове, и о чужеземцах.

— Да, ныне Москва уж не та, — заметил Пятухин, их архангельский земляк, давно уже проживавший в первопрестольной. С ним Савелий сговорился о жилье для Михайлы. — Не та, совсем не та… Как Петр Алексеич, царство ему небесное, на Неве осел, так и все думные бояре, все приказные потянулись за ним. Кряхтят, ох, как кряхтят, а тянутся — потому ослушаться нельзя, бешеного царского глаза до смерти боятся. Да и то сказать: сладкий кусок кому не мил? Вот и притихла Москва. Раньше по Красной площади и меж кремлевских соборов степенно, животы выпучив, бояре выступали, а теперь, вишь ты, поджарые заморские гости незваные! 14 много же их понаехало с новой царицей Анной Ивановной. Дома-то, видать, не прокормятся. И все. на наши харчи!

— Ты, Василий Пятухин, — заметил кто-то, — человек бывалый, калач тертый. Говорят, ты и на казни насмотрелся?

— Казни? — забеспокоился Михайло. — Все вреде тихо и мирно?

— Снаружи-то оно все спокойно, — рассудительно ответил Пятухин. — А вот послушал я нонеча дружка своего, дьяка из Приказа тайных дел, так что там, в подземелье-то, деется…

— Ты, Василий Пятухин, насчет энтого помолчал бы, — вступил Савелий. — Михайло сам до всего дойдет.

— Ну, как знаешь. Мне-то что? Меня спросили, я и отвечаю. А Михайло твой и впрямь молодчага… Шуточное ли дело — за науками тысячу верст оттопал! Ну, пусть поживет у меня, к Москве приобыкнет.

Разговор становился все отрывистее и бессвязней. Одни, свесив головы, дремали, другие поднимались и, тормоша соседей, шли к возам. Савелий подошел к Михайле.

— Что приуныл, сынок? Чует мое сердце, — а оно вещун добрый, — выбьешься ты в люди. Не забудь тогда старика.

— Может, и не свидимся, — всхлипнул Михайло.

— И, милый!.. Гора с горой не сойдется, а человек до человека доткнется!

Седой помор смахнул слезинку и, не глядя на юношу, обнял его. Они вышли на улицу, слабо озаренную неровно полыхающими вдали кострами.

— Ну, вот и вызвездило! К добру это! Ишь, как небесное зерно рассыпалось, словно тебе дорожку кто песком посыпал. Эй, Василий Пятухин! Веди постояльца на ночлег!

Михайло зябко кутался от пробравшей сразу стужи. Пятухин провел его задворками в темный чулан и уложил на тряпье. На рассвете, покуда хозяин, раскинув босые ступни, храпел на полатях, Михайло напялил одежонку и шапку и выбежал во двор. Непрерывно оглядываясь, чтобы не заблудиться, он сам, не зная как, быстро нашел Рыбный ряд.