Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - [275]

Отчасти соглашаясь с критиками Манифеста 17 октября 1905 года, Арсеньев считал «поистине несчастьем для России» недостаточно определенную форму, в которую был облечен этот «великий акт» («не над всеми 1 поставлены ясные точки»). В то же время он проводил мысль о том, что содержание этого документа, «подтвержденное несколькими статьями новых Основных законов», не оставляло места для последующих «разъяснений», шедших вразрез со смыслом этих законов. В частности, не отсутствием конституции, а ее нарушением объяснял Арсеньев «безбрежно широкое применение чрезвычайно-указного права». «Конечно, война принесла с собою немало „чрезвычайных обстоятельств“, подходящих под действие 87-й статьи, но на один уровень с ними ставилось многое из сферы нормальной жизни, подлежавшее разрешению путем нормального законодательства», – компетентно заявлял Арсеньев.

Признавая одной из причин подобной ситуации «чрезмерно долгие перерывы законодательной сессии», он видел корень проблемы в устойчивости традиций и взглядов правительственной бюрократии, стремившейся под покровом либеральной риторики (словами о сплочении власти с обществом как залоге плодотворной деятельности правительства, провозглашении Государственной думы крупной творческой силой и т. д.) сохранить монополию на высшую государственную мудрость: «Вынужденная при новом политическом строе допустить участие общественных сил в государственной работе, бюрократия не могла не стремиться к уменьшению размеров, к сдерживанию его – и одно из средств, ведущих к этой цели ею было найдено в статье 87-й, перетолкованной ad hoc или просто обращенной во флаг, под которым провозится желанный товар».

В этом смысле характерной приметой времени Арсеньев считал широкое использование в правительственных заявлениях термина «благожелательность», пущенного в ход председателем Совета министров И.Л. Горемыкиным в связи с открытием очередной сессии Думы 19 июля 1915 года. Отмечая «растяжимость» этого понятия, Арсеньев особо указывал на коренную характеристику «благожелательности» («благосклонности») как «свойства, охотно подчеркиваемого властью в обращениях к подвластным, высшими в обращениях к низшим. Оно знаменует собою готовность спуститься на мгновенье с горных вершин в житейскую низменность, выслушать голос „ограниченного ума подданных“, и кое-что, при случае и по собственному усмотрению, исполнить из заявленных им „ходатайств“, ни к чему не обязываясь и ни в чем существенном не уступая». Синонимом «благожелательности», по словам Арсеньева, являлась «умеренность в пользовании произволом». Характеризуя это свойство как один из атрибутов патриархальности, публицист подчеркивал: «для нее нет места там, где должна господствовать справедливость, где подвластным доступно понятие о праве».

Еще один характерный принцип государственной морали («всяк сверчок знай свой шесток») озвучил в конце 1916 года представитель меньшинства в Государственном совете, бывший министр внутренних дел Н.А. Маклаков. По его словам, общественность «может быть здоровым и сильным государственным фактором только тогда, когда она спокойно и скромно несет свои обязанности на благо родине на законно предуказанном ей месте, не бросаясь в открытое море новых политических завоеваний».

Сохраненный в неизменности «символ веры» бюрократии («Дума – не что иное, как преграда и помеха, общественные организации – покорные исполнители приказаний, свободы – достояние привилегированного меньшинства, покупаемое раболепством») определял и призывы правящих кругов к обществу в годы войны. Реагируя на пожелание верхов «изгнать политику» из общественной жизни («меньше думать о правах, больше – об обязанностях»), Арсеньев напоминал о предназначении Государственной думы. В этой связи он утверждал: «частное лицо, ответственное только перед самим собою, может, в видах общей пользы, пожертвовать своим личным правом; для учреждения, ответственного перед страною, свобода жертвы существует далеко не всегда. Да и сами жертвы, на этой почве, слишком легко могут оказаться бесплодными или прямо идущими вразрез с намеченною целью».

Протест Арсеньева вызывала убежденность верхов в несовместимости войны и реформ. Разумное применение мер предосторожности, обусловленных войной, не только совместимо с преобразованиями, из года в год отодвигаемыми на задний план (ввиду «интересов и предрассудков немногочисленных, но влиятельных и властных общественных групп»), но и должно идти с ними рука об руку – такова была неизменная позиция редакторского круга «Вестника Европы». Арсеньев и его коллеги не раз критиковали стремление правительства подчинить законодательную работу во время войны исключительно организации победы («сначала победа и мир, потом реформы»), полагая, что это неизбежно приведет к застою и регрессу во всех областях законодательства и управления.

Арсеньев неустанно разъяснял очевидную, на его взгляд, истину: как бы велик ни был общий интерес к войне, как бы горячо ни было желание победы, этим не исчерпывалась народная жизнь, не упразднялись ее очередные задачи. «Недостатки государственного и общественного строя особенно живо чувствуются именно в минуты народных бедствий, и если окончательное их устранение – задача мирного времени, то ничто не мешает уже теперь их открытому признанию, не мешает подготовке к необходимым реформам», – в этом смысле он считал характерной ситуацию, сложившуюся в годы войны вокруг законопроекта о введении прогрессивного подоходного налога. Настаивая на том, что эта мера является «существенно важной, необходимой частью разумной налоговой системы», Арсеньев отдавал свой голос за то, чтобы наконец-то «сдвинуть с мертвой точки этой вопрос, возбужденный еще 30 лет тому назад, при Н.Х. Бунге».