Российский либерализм: Идеи и люди. В 2-х томах. Том 1: XVIII–XIX века - [243]

Через два десятка лет после крестьянской «эмансипации» акценты были расставлены по-другому. Предложенный М.Т. Лорис-Меликовым в 1881 году способ подготовки назревших социально-экономических реформ полностью перетянул внимание общества: он вошел в историю под неточным, но выразительным именем – «лорис-меликовская конституция».

Убийство Александра II народовольцами 1 марта 1881 года стало роковым рубежом в истории России. Это событие сразу же вызвало не только прилив охранительно-националистических настроений, но и мрачные предчувствия тех, кто рассчитывал на иной исход политического кризиса. Состояние общественной атмосферы в Москве после убийства царя нашло отражение в переписке профессора А.И. Чупрова. «Вы представить себе не можете, что у нас творится со времени 1 марта, – писал он по прошествии трех недель профессору И.И. Янжулу, находившемуся в ту пору за границей. – Злодеи, убившие государя, и их сообщники, вероятно, торжествуют при виде того сумбура и сумятицы, которые созданы в нашем обществе их позорным делом. Призыв к террору, к повальному шпионажу, натравливание народа на всех разномыслящих без различия оттенков – вот настроение той многочисленной части общества, для которой служат органами „Московские ведомости“ и „Русь“. Либералы, социалисты, террористы – все сливаются для этих сумасшедших в один цвет. Присмотритесь к средствам, какие предлагают эти люди против крамолы. Перенесение столицы в Москву, общество взаимного шпионства, какой-то „знак печали“, который растопится, если его кто-либо наденет неискренне, – ив приправу ко всему этому сыскное сикофанство… Как тяжко при таких условиях всем тем, кому противен как красный, так и белый террор. Больно и страшно становится, что эта сумасшедшая реакция внутри общества неизбежно затянет на многие годы успокоение нашей истомленной и истерзанной страны».

Короткую лорис-меликовскую «оттепель» в начале 1880-х быстро сменили политические «заморозки». На престол взошел Александр III – «неограниченный монарх, но ограниченный человек», согласно позднейшему отзыву даже такого «идеалиста самодержавия», каким был умеренный либерал Михаил Стахович. Если ранее, после долгих и бесплодных попыток голой силой подавить революционный террор, в окружении Александра II все же возобладала здравая мысль о необходимости допустить общественных представителей к участию в обсуждении и выработке некоторых законопроектов, то убийство царя оказалось на руку доктринерам с обеих сторон: фанатикам революции и апологетам самодержавия. В результате политика как организационно-регулирующее начало взаимодействия власти и общества так и не стала практикой государственной жизни.

Апеллируя к безгласному «народу», власть презрительно обходилась с образованным обществом. Исчерпывающую характеристику этих отношений дал сам К.П. Победоносцев в блестяще сыгранной (если верить В.В. Розанову) политической пантомиме. На слова, сказанные по поводу какой-то правительственной меры: «Это вызовет дурные толки в обществе», обер-прокурор Святейшего синода «остановился и не плюнул, а как-то выпустил слюну на пол, растер и, ничего не сказав, пошел дальше».

Для русской общественности настали времена, которые писатель Петр Боборыкин, умевший подбирать выразительные глаголы для характеристики поведения своих излюбленных персонажей – либеральных интеллигентов, определял словами: «съежились» или «сжались». «Точно все мы притворяемся, что живем вплотную, а жизни нет, веры в свое дело нет, смелости нет!..», «все идет „наущерб“, все попрятались по углам…» – подводит безрадостные итоги общественной жизни к середине 1880-х один из таких персонажей в романе с выразительным названием «На ущербе».

По словам младшего товарища Гольцева П.Н. Милюкова, в эпоху, на которую пришелся расцвет творческих сил Виктора Александровича, «даже простой литературный обед уже составлял общественный факт, а смелая застольная речь уже целое событие». Неудивительно, что и ресторан «Эрмитаж» за отсутствием других форм представительства общественных интересов прослыл тогда среди ироничных московских либералов «государственным учреждением». В этих условиях именно Гольцев, по свидетельству Боборыкина, был «одним из самых выдающихся пробудителей общественного чувства и протестующей мысли. Не было ни одного начинания в сфере литературы, прессы, земского движения, просветительной инициативы, не устраивалось никакого сборища, обеда, вечера, публичного чтения, поминок или чествования с освободительным характером, где бы он ни принимал живого участия, где бы он ни был председателем, устроителем, оратором или руководителем».

Гольцев, как он сам себя характеризовал в переписке с Кавелиным, был «немножко маньяком». Речь шла о его искреннем и глубоком увлечении идеей конституции в стране, где даже в либеральных кругах еще преобладали надежды на верховную власть. Само это слово «конституция» нередко употребляется им в переписке с друзьями в горько-ироническом смысле: то он обещает «вводить свое самолюбие в конституцию», то, «опровергая» скептиков, утверждавших, что Гольцев не доживет «до конституции», дает знать о даровании ему по Высочайшему повелению «конституции» в виде интернирования в Москве под надзор полиции.